- …Как не мог ничего изменить и в ходе своей неизлечимой болезни, - повторил Ульянов. - Вот и в фильме Сергея Соловьёва о Башкирцеве – тот же трагизм понимания и бездействия. И вовсе не от страха или слабости бездействие. Но от неумения сопротивляться обстоятельствам.
 - Собственно, и «Гамлет» об этом.
 - Да, конечно. Но у нас как-то особенно… Может быть, потому что мы русские и нам так кажется. А грекам или сербам, скажем, или немцам казалось бы, что у них все гораздо более глубоко и трагично… Не знаю. Но очевидно, что слишком много насилия пережил наш народ за свою историю. И за дальнюю – при нашествиях, войнах, при крепостном праве. И за ближнюю. Целые поколения народились, равнодушно приемлющие все, что ни пошлет раньше партия и правительство, ныне, вроде бы, президент через ничего не решающие и не значащие то и дело сменяемые правительства и шутовской парламент…
 - Вы считаете наш парламент шутовским?
 - Ты к словам-то не цепляйся, я это не для публикации… Впрочем, публикуй, если сочтешь нужным, дело твое. Петр Великий держал шутов, императрица Анна Иоанновна, у которой в шутах даже Рюриковичи ходили, Голицын, другие… Но о чем мы?
 - Вы начали о «Доме под звездным небом»…
 - Да. Там, в конце концов, во всю мистику и жуть, опутавших Башкирцева и его близких, начинает стрелять молодежь. Так стрелять, не очень, вроде бы, задумываясь и понимая – от лихости. Потом куда-то улетают на воздушном шаре. Но молодежь сопротивляется! Бунтует! И это обнадеживает…
 - Сейчас уже опять не бунтует. Кто бабло заколачивает, притом немилосердно, кто забивает -  косяки и на всё… Но, с вашего позволения, вернемся в недавнюю историю, в которой вы были, безусловно, личностью. В том понимании, которым оперируют историки и философы, размышляя о роли личности в истории.  Расскажите еще про Горбачёва. Стопроцентно историческая личность – вроде последнего римского императора, имени которого, правда, теперь уже никто не помнит…
 …В преддверии крушения, гибели, на исторической XIX партконференции Ульянов заступился за Горбачёва, подвергшегося яростным нападкам (в основном не за судьбу Отечества, а за то, на чем и Ельцин «поднялся»: за шубы и слишком стройные ножки супруги, Раисы Максимовны - эх, Рассея ты, Рассея!..): «Коней на переправе не меняют!» - воззвал с кремлёвской трибуны Ульянов, вызвав тем шквал стрел на себя, но это была его позиция.
 (И то сказать: Горби ли виновен в том, что произошло с нами? Не мы ли, не народ наш, который, говоря беспощадными словами классика: «жалеть его не должно, он сам своих виновник бед, терпя, чего без подлости терпеть не можно!..»)
   Ошеломлённый, в невиданном мною прежде, шекспировском, если не дантевском смятении он полушепотом зачитал нам на даче, где собрались мы на день рождения Лизы, выдержки из секретного выступления директора ЦРУ Аллена Даллеса в 1945-м: «…Всё золото, всю материальную мощь мы бросим на оболванивание и одурачивание русских… Посеяв в мозгах хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём единомышленников в самой России… Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие инстинкты и чувства. Мы будем поддерживать и подымать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ пошлости, секса, насилия, садизма, предательства… В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху, поставим во главу угла коррупцию, притом снизу до самого верха...»   
 - …С Горбачёвым мы познакомились, когда только начиналась перестройка, - сказал Ульянов. - Еще не было крови, разрухи, продажности, разворовывания, а были надежды на лучшее, вдохновение и подъем от ожидания грядущих перемен. За нами тогда, затаив дыхание, следил весь мир. Помню, после XIX партийной конференции, оставшейся в истории благодаря заявлению Ельцина, выступлению главного редактора «Огонька» Коротича с материалами о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким эпизодам, - буквально на другой день я вылетал в Буэнос-Айрес на гастроли. И первое, о чем меня спросили там, уже в аэропорту: «Ну что такое у вас произошло с Горбачёвым?» Имелось в виду несколько резких реплик, брошенных Горбачёвым во время моего выступления на конференции. Я поражен был: у черта на куличках, уж и до Антарктиды рукой подать, – а там всё уже знали.
 - А что тогда случилось, напомните.
 - Из-за вашего брата, журналиста. Маленький конфликт и тот наш диалог произошел по поводу прессы. Я настаивал на том, что прессе необходимо дать свободу, мол, пресса – это самостоятельная серьезная сила, а не задуманная служанка некоторых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно. Тут все зашумели, особенно в президиуме: «Ишь ты какой! Свободу?!.» Я же, надеясь, что средства массовой информации вынесут мои слова за пределы Дворца съездов, искренне, с жаром…
 - Вы все, Михаил Александрович, делаете искренне и с жаром, прошу прощения, что перебил.
 - Другим уже не буду. Я обращался тогда к людям: «История приблизилась к нам и с надеждой заглядывает нам в глаза: не ошибись, не струсь, не испугайся, человек! Будь умным. Мы сами должны отстоять и укрепить демократию и народовластие. Другой силы нет…»
 - Я помню то ваше выступление.
 - Так мы выражались тогда – высоким штилем.
 - И все, помню, удивились тому, что Горбачёв вам «тычет».
 - Это была обычная привычка партработников: «тыкать» всем своим нижестоящим партайгеноссе. Притом от первоначального партийного обычая обращаться друг с другом лишь на «ты», невзирая на возраст и занимаемый пост, осталась лишь одна, именно эта половина – в направлении «сверху» «вниз»…
 - Но вы же были хорошо знакомы, помню, даже целовались.
 - Вероятно, чем-то я был ему интересен, чем-то импонировал… Он одним из первых посмотрел моего «Наполеона I» у Эфроса. Был в театре на моем шестидесятилетии – я послал ему приглашение на свой вечер. Я играл фрагменты из старых спектаклей. Найдя подходящий момент, он подошел, протянул руку, мы расцеловались. После Фороса, как я тебе уже говорил, пришел к нам смотреть «Мартовские иды». Я после спектакля зашел к ним с Раисой Максимовной в ложу. Почти час разговаривали. Когда вышли из театра, увидели, что на Арбате его ждет толпа человек в двести. Потом нам сказали, что поначалу толпа была гигантской…
 - Могу подтвердить, своими глазами видел. И в этой толпе далеко не все собирались произносить здравицы в честь Горбачёва – были и желающие плюнуть…
 - Были, знаю. Тогда многие разошлись, пока мы разговаривали, а кто дождался, бросились к нему, окружили плотно, закидали вопросами. Я видел только белые от волнения лица охранников… Да, по-разному к нему относились. Но я не считаю его погубителем, «разгромщиком» страны. Она развалилась сама по себе. Как там у кого-то из поэтов допушкинской поры? «Жалеть его не должно, он сам своих виновник бед, терпя, чего без подлости терпеть не можно…»
 - Вы ли это, Михал Алексаныч! И – не жалеете?
 - Ты о чем?
 - О нём. О русском народе.
 - Не надо, Сергей, демагогии. Движение истории. Горбачёву история дала первое слово. Понимаю, что его еще долго будут клясть, ругать, доказывать его вину. Но во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно и понятно много позже, быть может, через десятилетия. Выльется ли все начатое в диктатуру – его будут обвинять одни. В окончательный развал и расчленение государства – другие. В демократическое правовое устройство общества – третьи будут клясть…
 - А возможно ли в принципе правовое устройство общества в России?
 - Теперь уже не знаю… Надеялись, верили, намерения были самые благие… но сам знаешь, куда ими дорога выстлана. А с эпохой Горбачёва кончилось мое прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Я сознательно отказался от этого…
 - Устали? Надоело? Разуверились?
 - Да я и не был никогда политиком.
 - Как же? А членство в ЦК, в Ревизионной комиссии, Верховном Совете?
 - Да, был депутатом Верховного Совета СССР и других Советов разных уровней, был членом ЦК КПСС – последнего ЦК. Но в те годы диктата партии было все в политике просто: выбирали по принципу представительства. «Вот есть у нас в ЦК два сталевара, пять доярок, одна-две учительницы» - этакий пасьянс раскладывался. И кто-то спохватывался: «Артистов-то вообще нет! Давайте-ка Ульянова выберем!»
 - Из-за фамилии? Однофамильства с вождем мирового пролетариата?
 - Фамилия, может быть, тоже какую-то роль играла. И мои сыгранные роли: председателя колхоза, директоров заводов, комсомольцев-добровольцев, маршала, Ленина… Во время XXV съезда партии – я как раз сидел в кабинете секретаря нашего, Свердловского райкома партии, - узнаю от него, что меня выдвинули в Контрольную комиссию ЦК КПСС, он даже встал, помню, чуть ли не по стойке «смирно» вытянулся… Меня предварительно не спрашивали, ничего не обсуждали и не объясняли. А чего объяснять: партия прикажет – выполняй. А выполнять, кстати, что? Участие мое было чистой воды представительское. Меня ввел в понятие о пользе такого представительства Константин Михайлович Симонов, выдвинутый в ту же Контрольную комиссию от писателей. Он рад был и не скрывал своей радости – ведь судьба у него хоть и славная, но непростая: то назначали на какой-нибудь высокий пост, то снимали, то взлетал он во мнении властей имущих, то падал стремглав. «Это очень теперь поможет дело делать». И в каком-то смысле это помогало – отстаивать наши интересы, решать какие-то проблемы театра. Бегая по кабинетам – а я это делаю уже лет тридцать пять, – кое-чего добился: прописку для многих талантливых актеров, квартиры, лимиты на строительство детских садиков… Для меня открывались двери, закрытые для рядовых членов КПСС и уж тем более для беспартийных. Но это все была ширма, в том числе и различные Советы, ширма, за которой аппарат ЦК, аппарат государства делал свое дело. Яркая цветастая по-восточному ширма с изображенными на ней рабочим, крестьянкой, ученым, артистом, хлопкоробом, шахтером… И представляли мы эту нарядную народную ширму по десять часов в день на заседаниях. Что было нелегко. С сознанием, что от тебя, по сути, ничего не зависит. Я выступал, конечно, особенно в последние месяцы работы ЦК – по поводу нашего СТД, по поводу прессы… Но в основном мы были как нарядный узор в декоративном панно. За которым действовали «кукловоды». Там же сидел Александр Чаковский, главный редактор «Литературной газеты», Тихон Хренников, председатель Союза композиторов… Когда же нас, актеров, Кирилла Лаврова, Олега Ефремова, меня, выдвинули и мы прошли в уже демократическим путем избранный Верховный Совет СССР в 1989 году, мы только самую малость посомневались, понадеялись, что как-то будет по-другому, демократично… Но очень скоро поняли, что и в этом раскладе наша роль не более чем представительская. На сессиях Верховного Совета я окончательно понял, что там складывается своя игра. Я видел, как возникали, вырастали новые деятели, активные политики, со своими целями, со  своим апломбом… И когда прекратил Верховный Совет свое существование, для меня лично потери не было. На сессиях и съездах все решается большинством голосов. И вовсе не потому, что я или кто другой сумел сказать что-то единственно важное и верное, честное, мужественное, умное…
   Позвонили, попросили прийти на похороны какого-то неизвестного мне театрального деятеля, Ульянов согласился, потом вспомнил, что обещал быть в то же время на другом кладбище на других похоронах.