|
Страница 6 из 10
- В Горбачёва?!
- Остришь?.. Бросил я, и тут меня словно обухом по руке – хрясть… Еле-еле доиграл спектакль. Потом оказалось – порвал связки. Пуда полтора, если не больше, был этот стул… Но это к слову. А Горбачёв не прав был. «Брестский мир» - хорошая работа по интереснейшей пьесе.
- Я читал рецензии – притом не столько у нас, сколько за границей. Какое-то они странное впечатление производили. Не ругали особо, но и не хвалили, а будто констатировали: вот, Ленина привезли… Не сердитесь, но было ощущение, что экспонат мавзолея совершал всемирное турне. Я, естественно, не вашу роль имею в виду, не спектакль гениального Роберта Стуруа, а всю ситуацию. И там Аргентина, Китай, Канада, США, Израиль, Япония, вся Европа, чуть ли не Австралия с Новой Зеландией…
- Мы много стран с ним объездили. Саша Филиппенко как-то на приеме в Чикаго начал было считать, да сбился. А прием в нашу честь шикарный был! Весь бомонд чикагский – и мы там…
- В то время как страна в очередях давилась – извините, конечно, за выражение, но вы сами об этом писали…
- Ты меня обвинять будешь, что на гастроли ездили, надо было отказаться?
- Да нет, конечно. Тем более что актерам в буквальном смысле слова жрать было нечего, я же знаю. Встретил одного заслуженного артиста России на Ленинградском вокзале – разгружающим вагоны… А артиста знаменитого Театра-студии Табакова – «бомбящем» по Москве на своей раздолбанной «копейке»…
- Обвиняли меня, и еще как! В том числе и в том, что это я СССР развалил… Приложил к этому руку. Вместе с Горбачёвым и потом Ельциным. И как это у меня получилось – развалить такую махину?.. Время было такое - странное, страшное, смутное… Когда избрали председателем Союза театральных деятелей, хотя я, будучи на съёмках в Венеции, и не подозревал об этом, то пришлось буквально захватывать власть, так как Царёв не желал выпускать из рук бразды правления. Тогда родился каламбур с намёком на революционную историю России: мол, Ульянов с Царёвым что-то там опять не поделили… Было в народе не высказанное что-то, какая-то грусть вековая и предчувствие чего-то, и какая-то почти безвыходная обреченность – когда хоть на плаху… Эту смуту в душе, кстати, и мне привелось сыграть. Свое ощущение. В картине Сережи Соловьёва «Дом под звездным небом». Есть там герой – крупный ученый, лауреат, депутат по фамилии Башкирцев. Накидываются на него некие темные силы, прямо-таки мистические, кошмарные, и непонятно даже, чего им от этого Башкирцева нужно-то. Преследуют и его самого, и семью. Он в отчаянии, он чувствует, что загнан в угол, некуда ему деться, хоть и ученый с мировым именем, и депутат, и все такое, и выступает со всесоюзной трибуны… Я когда прочитал сценарий, то понял, что это не моя конкретная биография, хотя Сергей как-то на это намекал, когда приглашал сниматься, нет, не моя, но обобщенно, собирательно – биография духа моего поколения. И согласился я на роль Башкирцева еще и потому, что напомнила она мне мою старую работу, незаслуженно незамеченную, на мой взгляд, – роль Егора Булычова. Мы с Сергеем тогда впервые попробовали заглянуть непредвзятым глазом в душу этого купца, который тоже понимал трагизм своего положения и времени – и не мог ничего изменить. Как не мог ничего изменить и в ходе своей неизлечимой болезни… …Когда его не станет, режиссёр Сергей Соловьёв вспомнит:
«Я знал всегда, что он живет вот здесь, на Пушкинской площади, через дорогу. И мы несколько раз встречались с ним на перекрестке или у Палашевского рынка, стояли, разговаривали… И теперь такое чувство, что тут и живет… Так вот, чем больше времени проходит, тем яснее понимаешь, что Ульянов был абсолютно трагической фигурой! Из него всю жизнь лепили положительный героический идеал. Как бы показывая и ведя его примером общество в светлое будущее. А он был трагической, обреченной фигурой… Вот этот странный образ, невероятно жизнеспособный, жизнелюбивый, с личностной обреченностью постоянно жил во мне. И может быть, только один раз для меня он из этого образа вышел – в день своего 50-летия. Он собрал человек пятьдесят друзей, вот здесь у кафе «Аист», на месте которого теперь «Макдональдс», посадил в автобус и отвез в Ростов Великий. Было невероятно весело, живо. Мы быстро доехали и там в какой-то безумной звоннице были накрыты столы. А я все ждал: когда же начнется вся эта байда, обычный маразм с бесконечными бессмысленными речами, здравицами. Потому что любой юбилей – жанр маразматический… Ни фига! Все уже к тому маразму заворачивалось, когда вошли, расселись, ведь любой юбилей – это безвкусная игра и с жизнью, и со смертью, - но Ульянову каким-то чудом удалось удержать, не допустить… Он тогда проделал то, что я все пытаюсь повторить, но у меня не получается. Пятьдесят человек…
- Люди известные?
- Это были его друзья и родные. С известными мы ходили в Дом кино, где все было торжественно и официально. А в Ростове Великом были именно близкие люди, со школы, кажется, еще друзья, из Сибири… Я тогда сделал ролик о нем юбилейный, хороший, он потом мне говорил, что ролик тот хранится у него вот здесь в гараже «как свидетельство его жизни». Если не сгнил от сырости, до сих пор, должно быть, хранится.
- Там сухо, там погреб добротный, сухой.
- И вот все расселись, наполнили бокалы и первым взял слово юбиляр. Я хочу, говорит, выпить за мою супругу Аллу Петровну… Да, по-моему, с нее и начал. Потому что, конечно, юбилей мой, но если бы не она… И стал рассказывать какие-то безумно смешные и в общем-то трагические истории, из которых его вытаскивала Алла Петровна… Потом, не дав выплеснуться ни капельки маразма, перешел к Ленке, дочке, потом дальше, дальше… Короче говоря, он не дал никому сказать ни одного слова на этом юбилее. Он сам произнес 50 тостов – за каждого человека, которого пригласил на свое 50-летие, весьма педантично, за каждого, никого не забыл! Меня поразил этот номер – как можно человеку сильному, умному, волевому уберечь себя и окружающих от маразма. Вот это был юбилей!
- Вы с ним сняли картину «Егор Булычов». Ульянов в роли горьковского Булычова – это был осознанный выбор совсем молодого, начинающего кинорежиссера?
- Отдельная история! Была в Михал Алексаныче одна удивительная вещь, очень мною любимая и очень ценная. Он ведь для многих людей, для миллионов зрителей – человек-кремень, председатель, маршал Жуков, одна армия с фланга, другая в тыл заходит… И когда мы начали работать над Булычовым, он, окинув так меня угрюмым взглядом, сказал: «Послушай. Для меня это очень серьезная работа. И ты должен быть готов к тому, что нас ждут большие трудности. Будет серьезная притирка. Потому что я всегда очень долго работаю над костюмом, над гримом, надо всем внешним обликом и тут мне мешать не надо…» Я думаю: ё-моё, вот же попал!
- У вас ведь была весьма существенная разница в возрасте? Вы были чуть ли не в нежном…
- И в возрасте, мне-то всего 24 года, и в положении: он уже был и народный, и лауреат Ленинской премии, и всевозможных прочих премий и наград!.. А я вообще случайно на этой работе оказался. Потому что не люблю Максима Горького. Я Чехова люблю. А идея эта пришла Баскакову, тогдашнему заместителю министра кинематографии. Он поехал во Францию на Каннский кинофестиваль, потом в Париж. А был 68-й год, студенческая революция, волнения, машины переворачивали, жгли все, митинги, демонстрации – и страшно народ ломился в Париже на фильм «Егор Булычов», поставленный каким-то модным французом. Чуть ли не на втором месте Булычов был после Че Гевары… А я, сделав диплом по Чехову, мечтал поставить «Вишневый сад». Не помышляя ни о каком «Булычове». Но так уж судьба распорядилась… Долгим путем дошла эта идея Баскакова до меня. Помню, валяюсь я на диване в невеселых размышлениях – и вдруг сел. Ведь есть колоссальный Егор Булычов, пришло мне в голову. Это Михаил Александрович Ульянов! Я посмотрел фильм «Председатель», который как бы ни по одному параметру не должен был мне понравиться, там, вроде бы, все наоборот, противоположно моим убеждениям – но он мне дико понравился! И я понял, что возникает та же самая комбинация: я буду работать с материалом, который не мог мне понравиться, но если будет Ульянов, мне все будет нравиться!.. Почему – я сам не понимал. Я вообще тогда ничего не понимал, но чувствовал интуитивно: Михаил Александрович мне абсолютно необходим! В объединении «Луч» мне помогли с ним договориться… И я придумал, понял, что Булычов должен практически все время ходить в собственном доме в пальто, то есть как бы только что пришел или собираясь уйти, все что-то собирается… На «Мосфильме» все размеры одежды Ульянова были, и пока шла какая-то подготовительная работа, а встретиться с Михаилом Александровичем мы как-то долго не могли, я попросил костюмеров сделать для него парик с короткой арестантской стрижкой, три парика, потому что он должен был постепенно седеть к концу картины, одежду… И вот мы встречаемся. Пожимает он мне руку. И страшную фразу произносит, будто выношенную в машине, пока на студию ехал: «Помнишь, были такие бурочки? Не сапоги, не валенки, а именно бурочки, кожа с фланелькой?..» Я понял, что если он наденет бурочки…
- В каких Хрущёв и партийные руководители в 50-х ходили?
- Ну да! Начнет сам работать над ролью, то конец всему – моему пальто, парикам, вообще подсознательному ощущению, что такое Булычов. Приходит Ульянов на грим. Еле ворочая от ужаса языком, немея, я говорю: «Михаил Александрович, вы извините, бога ради, мы тут подготовили свой вариант…» - «Какой еще свой вариант?» - угрюмо спрашивает он. «Ну, костюм, все прочее…» - говорю я, понимая, что все пропало. Ему наклеили парик, он надел рубашку, брюки, пиджак, ботинки, пальто. Я предложил слегка поднять воротник. Он подошел к зеркалу и долго, минут пятнадцать, внимательно себя разглядывал. Да, у него и шляпа была, что совсем не сочеталось с бурочками! Смотрел, смотрел: ты знаешь, говорит, а мне нравится… Была вот у него – при всей железности, фундаментальности – способность видеть, слышать, воспринимать другого человека. Его можно было уговорить на многое. Если он начинал доверять, то становился даже каким-то беззащитным и наивным. Начались съемки. Хорошо помню первый съемочный день: он, Егор Булычов, приезжает на автомобиле и проходит по крыше какой-то фабрики, с кем-то разговаривает… Я просил что-то делать – и он слушал, делал. Предложил что-то поднять с пола, ведь хозяин все-таки – я согласился… То есть не произошло с самого начала того, чего я боялся, самого страшного не случилось – актерской самодеятельности. Он абсолютно доверчиво, с необыкновенной душевной расположенностью следовал за моим замыслом, вернее, ощущением образа. Он включил свой актерский механизм именно в рамках режиссуры. И очень помог мне. Это был большой и неожиданный подарок Михаила Александровича мне, совсем тогда еще мальчишке.
- Так не было притирки, сложностей, о которых предупреждал мэтр перед съемками?
- Практически, не было. Мне страшно нравилось то, что и как он делал. Я наслаждался. Бывало, я приходил на съемочную площадку, а он, в костюме, в гриме, сидит на стуле, читает газету «Правда». Я смотрю: как здорово сидит, как пластично закинул ногу на ногу. Я прошу сразу принести какое-нибудь «Новое время» и мы тут же снимаем кадр с газетой, хотя по сценарию, естественно, не было и в помине… А приходил он на съемки усталый немыслимо, потому что в это время репетировал в театре «Антония и Клеопатру», еще где-то работал и по общественной линии, как всегда, по партийной, конференция, что ли, какая-то была… Просто измочаленный приходил. Я говорил, давайте попробуем сегодня это, это сделаем, если успеем. «Давай, - говорил он устало, - давай, Мейерхольд, режиссируй меня». Но никогда в этом не было никакой презрительности, напротив, я всегда чувствовал его огромное уважение к нашему общему делу.
- А приходилось сталкиваться с актерской самодеятельностью?
- Да, приходилось. Притом больших актеров. Это самое страшное для меня – стремление во что бы то ни стало в этот фильм воткнуть какие-то старые задумки, наработки…
- Например?
|
