| Часть II. Глава XIV |
|
|
|
| 10.12.2009 | ||||||||||||
Страница 3 из 10 - Но комплимент из уст такого джентльмена сомнителен, не правда ли? - Ульянов объективно играл великолепно! И потом пришел на спектакль Понуэл, драматург, автор пьесы. Я много раз видел, как приходят драматурги. Но тут… После спектакля он сел и молчит. Когда уже непонятно стало, что делать, я спрашиваю через переводчицу: «Ему не понравилось?» Она перевела. Он как бы очнулся и говорит: «Я никогда не думал, что моя пьеса может быть так реализована на сцене. Это самое высокое из того, что в видел в своей жизни. Особенно Сталин в исполнении мистера Ульянова». И ушел, больше мы его не видели… А через несколько дней после лекции о троцкизме в доме Ванессы произошел спектакль, которому бы позавидовали даже классики театра абсурда Ионеско и Беккет. Михаил Александрович Ульянов и Юрий Васильевич Яковлев говорят мне: «Спросите у великой балерины Наташи Макаровой, где тут самый дешевый блошиный рынок. Мы подарки хотим купить». Я звоню: «Натулечка, а где тут у вас…» А она: «А что это такое?» Я объясняю, что нужно самое дешевое место в Лондоне, артисты хотят кое-что купить. Она спрашивает: «А может быть, ты узнаешь, кому они хотят купить, я куплю в нормальном магазине, ты принесешь и подаришь от себя, чтобы они не обижались?» - «Нет, - говорю я, - мы поедем на блошиный рынок!» Она у кого-то узнала, дала адрес. Поехали. В машине Прокофьев, которого играл Яковлев, Сталин, я, за рулем троцкист. Меня все подмывало поподробней расспросить о Троцком, о Ленине, но Михал Алексаныч все время меня одергивал: «Неудобно, мы же в гостях! Я в Москве узнаю, кто такие троцкисты, и вам скажу…» С огромным трудом троцкист отыскал этот рынок. Я думал, будет толпа, как у нас на барахолках, сказал, чтоб берегли карманы. Ничего подобного! Пустая улица, громадные железные чаны, переполненные всякой всячиной, от одежи до каких-то хозяйственных принадлежностей. И вот представь: солнце, огромные дома, совершенно пустая улица – и два Народных артиста Советского Союза вытаскивают из этих чанов какие-то вещи, примеряют на себя какие-то шляпы, пиджаки, при этом хохочут и перекрикиваются: «Миша, вот это тебе подойдет!.. А это Аллочке, Лене!.. Юра, это твоим как раз!..» Троцкист сидит в машине и не знаю уж, что думает... Все отложенное мы собрали, завернули, пришел человек, назвал цену, кажется, на вес – мы снова рассмеялись, потому что вышли какие-то копейки, Михал Алексаныч заплатил за все… Вот абсурд, в котором мы жили! И когда в Италии на пресс-конференции мне сказали, что советский театр не прошел абсурдистского этапа, я ответил, что мы не только прошли, мы жили в сплошном абсурде! Для них это просто текст, а для нас воздух, норма! Я никогда в жизни не забуду, как они хохотали на этой гулкой лондонской улице! И как тащили тюки и грузили их в машину, стесняясь троцкиста… - А он так и молчал? - Всю дорогу. Спустя время, уже в Москве я снова спросил: «Михал Алексаныч, так кто же такие троцкисты, почему они плохие?» А он: «Я так и не понял». Я до сих пор не знаю… А когда пришла пора делать еще одну работу, я вспомнил список книг, подлежащих изъятию и уничтожению, составленный женой Ульянова… - Аллой Петровной? Она составила список на уничтожение книг?! Вот это уж действительно абсурд! - Ты что, сумасшедший! Жена другого Ульянова, Володи, Надя Крупская, когда была министром образования. Она требовала сжечь «Бесов» Достоевского, «Мелкого беса» Сологуба, множество!.. И в том числе «Соборяне» Лескова, где главное действующее лицо – священнослужитель. Я попросил Михал Алексаныча прочитать книгу, он сказал, что хочет видеть пьесу. Мы очень долго мучились с Ниночкой Садур, сделали, пришли в СТД, уже на Страстном, сели за маленький столик. И я опять стал читать. И по тому, как он слушал, было понятно, что в воображении его проносилось то, о чем плакала, может быть, его мама, его родные, все те, кто знал и понимал то, что происходит в России! С Россией!.. Эта работа была сразу после Сталина. И некоторые тупые критики совершенно бездоказательно и безапелляционно уверяли: «Человек, который погряз в логике, в философии палача, не может постичь святого человека!» Переубеждать их было бессмысленно! И только Лева Анненский написал замечательно – что это великое прозрение, что Ульянов посмел подняться надо всей структурой, выпавшей на его творческую долю – лауреата, Героя, члена ЦК, Верховного Совета и так далее и тому подобное – подняться и посмотреть сверху чистыми святыми глазами этого священника. А как он относился к этой работе! Потрясающе! Он понимал всю ее ответственность – это был первый после 1917 года священнослужитель на советской сцене! Он всегда приходил на репетиции и спектакли заранее, внутренне настраивался, сосредотачивался… А когда выходил на поклоны, он продолжал, как мне казалось, какую-то свою молитву, не слыша аплодисментов, криков «браво!»… Он тихо-тихо уходил со сцены и тихо сидел у себя в гримерке. И я любил подглядывать за тем, как он постепенно, с трудом выходил из образа, отрешался от того персонажа, которого только что играл и который еще был в нем… С тягостной болью он возвращался в нашу реальность. В эти мгновенья мне всегда казалось, что это и есть та черты, когда святой проходит рядом – и уходит. До следующего спектакля. Только в театре есть эта тайна перехода из фантазии, из одной духовной структуры в свою душевную, сиюминутную… Это происходило в нем мучительно! С какой-то только ему ведомой болью. Никто не имеет права ни писать об этом, ни расшифровывать… Я думаю, это с ним так и ушло… Я всегда говорю, что Ульянов – это SOS, это боль времени, это молитва времени, это вера времени, это страдание времени! Это – большой ребенок. И когда наступили другие времена, и он должен был стать менеджером, а душа не была создана для этого, это совершенно другой мир, другая планета – вот от этого ощущения, что ты никому не нужен, душа твоя осталась в прошлом и должна быть забыта, Бог спас его. И забрал. Недаром так сразу ушли Ефремов, он, Лавров… Потому что эти дети не востребованы временем. Бог смилостивился – за их великие подвиги, за то, что они вселяли в людей веру в жизнь. Он взял их, чтобы они не видели, до чего дойдет то искусство, которому они служили. Пришла пора чернухи, убийств, отчаяния, безверия… Когда я сказал Михаилу Александровичу про нашумевшую пьесу «Монолог вагины», он переспросил, наивно так, по-детски: «Монолог кого?» Я объяснил – он не поверил. Он так и не смог поверить в то, что наступило время, когда со сцены Театра, великого русского Театра, которому он отдал жизнь, заговорили половые органы». - …Уже на излёте той, прошлой нашей жизни вы сыграли и Юлия Цезаря, - продолжалось интервью в Театре Вахтангова. - Цезарь пополнил вашу феноменальную коллекцию маршалов, королей, императоров… И опять, как в шекспировских «Антонии и Клеопатре», «Ричарде III», в «Наполеоне Первом» Брукнера, даже в «Председателе» Юрия Нагибина, этот персонаж – Цезарь – связан с переломом эпохи, сдвигом пластов истории, как вы говорили… |
||||||||||||
| Последнее обновление ( 10.12.2009 ) | ||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|