| Часть II. Глава XIV |
|
|
|
| 10.12.2009 | ||||||||||||
Страница 2 из 10 - Кого вас, Роман Григорьевич? - Нас, Западную Украину! Советские, в 45-м году! Кто ж еще? И именно таких русских ребят мама пустила жить у нас на кухне. Все боялись, говорили, это очень страшно. И действительно это было страшно! Когда они вошли во Львов, никто их не хотел пускать… - А они разрешения спрашивали? На постой просились, как в фильме «О бедном гусаре замолвите слово»? - Конечно, не вламывались же! Никто не пускал. А у нас они больше месяца, по-моему, жили человек десять или двенадцать. Это были первые русские, которых я увидел, для меня это было олицетворение России, первая весточка, первая нота… И вот то, как они вели себя, как курили махорку, приносили водку, как хохотали – я потом узнал, будто те десять-двенадцать и были Мишами Ульяновыми. И это всегда, всю жизнь, хотел я того или нет, подсознательно было со мной. И вот, спустя десятилетия, он приходит в Театр МГУ, где и ты, если еще помнишь, играл… …Во второй половине 70-х годов Роман Виктюк был художественным руководителем Студенческого театра МГУ, располагавшегося в бывшей (и нынешней) университетской церкви на улице Герцена (Большой Никитской) – театра весьма популярного в то время, порой скандального. Автор этих строк тоже выходил на подмостки того театра, притом исполняя, похвалюсь, главные роли. Играли там профессора МГУ, играл Ефим Шифрин и другие, впоследствии известные актеры. На спектакли Виктюка ходила «вся Москва», перечисление знаменитостей, побывавших у нас, заняло бы много страниц. Спектакли нередко закрывали по цензурным соображениям. Затем и сам театр был упразднен. -…Спектакль «Уроки музыки» по пьесе Людмилы Петрушевской мы играли без всякой цензуры, так называемых литов, согласований, утверждений наверху. Сначала на Герцена, под кремлевской стеной, потом, когда нас погнали власти, стали играть на Каширке в Доме культуры Онкологического центра. И туда тоже, как и на Герцена, приезжала вся театральная элита. И приехал Михаил Александрович с супругой, Аллой Петровной… Кстати, она тоже имеет отношение ко Львову, как я тогда узнал, мало того: оказалось, что ее родные и близкие – те люди, с которыми я был очень хорошо знаком, которых любил, и эта ниточка с Западной Украины, из Львова в Москву протянувшаяся через Петровну, стала для меня настолько дорогой, что я тебе передать не могу! Это был один аккорд, одна нота. Закончился спектакль, зрители, как всегда, приняли замечательно. И Михаил Александрович, притом сам, я не просил, сказал, что хочет встретиться с артистами. Я, конечно, испугался, подумал, что он, Герой Труда, народный-разнародный, начнет их ругать. А Люся Петрушевская в пьесе, как в операционной, изучала ту болезнь, которая была в обществе. Я себе мгновенно представил монолог, который он, член ЦК партии, мог произнести! И вот, когда все сели, он так ласково, так нежно посмотрел на профессоров, докторов наук, которые принимали участие в спектакле, а у нас там только одна профессиональная артистка была, Валентина Талызина, которая, кстати, из тех же мест, что и он, из Омской области… - Но это странно! Ульянов никогда не жаловал самодеятельность! - Да, не жаловал! Но тут – другое! Он сказал артистам, что так, как они играют, он мечтал играть всю свою жизнь! Он был абсолютно искренен! И когда он сказал эту фразу, повисла невероятная тишина! И только Валя Талызина, которая могла с ним говорить на равных, сказала: «Михал Алексаныч! Повторите это еще раз!» И он захохотал, своим заливистым, раскатистым, как гром, хохотом… - Ульянов – раскатистым хохотом? Почти за восемь лет в семье я ни разу не слышал его заливистого, раскатистого хохота! - А тут захохотал! И повторил: «Да, как вы играете, я мечтал играть всю жизнь!» И стал говорить о каждом из них. Притом так, как будто был на моих репетициях, слышал то, что я говорил! Он говорил о них, как о своих близких, родных людях. Потом, когда я уже с ним поработал, я понял, что у него как бы проходили свои внутренние монологи, он сопоставлял собственную жизнь с тем, что только что увидел на сцене. Он будто вырос с этими людьми. А Талызина была его как бы сестра. Самая любимая, самая непостижимая, потому что у Вали, я ее с первого курса ГИТИСа знаю, тоже сложный, непредсказуемый по-сибирски характер!.. Ведь Омск – это Сибирь? - Сибирь. - Он не подбирал слов, из него, точно искры из вулкана, сыпались мысли, порой совершенно бессвязные, но только об одном: о любви к своей земле. Он не хотел уходить! Да, ты совершенно прав, он не любил самодеятельности и сказал об этом: «Я всегда считал, что самодеятельность – личное дело каждого, просто досуг!..» И потом, когда спектакль закрыли, закрыли и театр, то профессора университета, доктора наук написали письмо на съезд партии Брежневу. Его подписали очень многие известные деятели культуры. И когда пришли к Михаилу Александровичу, он сказал: «Я подписываюсь с радостью и такими большими буквами, чтобы они там знали: я – за театр!» - Но наступала новая, так сказать, эра, восьмидесятые, девяностые… В Вахтанговском вы поставили «Анну Каренину», но Ульянов ведь там не играл? - Я дружил с Людой Максаковой, она все говорила, что я должен прийти, хотела сыграть Анну. Я хотел, чтобы Ульянов играл Левина. Юра Яковлев – Каренина, Ира Купченко – Долли… Но почему-то Евгений Рубенович Симонов меня убедил, что Левин ближе к возрасту Карениной-Максаковой… Я пытался его переубедить, мол, то, что вложил, что хотел сказать Толстой этим образом, может передать в вашем театре только Ульянов!.. - Тем более что Тарасова во МХАТе Каренину, кажется, и в семьдесят играла – все условно… А кто сыграл Левина в результате? - Карельских. Он моложе и сыграл хорошо. Но до сих пор я уверен в том, что на уровне философском роль Левина, в котором много самого Толстого, Ульянов сыграл бы потрясающе!.. И еще несколько лет спустя раздается звонок. Михаил Александрович говорит, что хотел бы со мной встретиться. Я опять-таки очень хорошо помню тот вечер, как сейчас – Ульянов настолько ярок, скульптурен, что даже какие-то мелочи, связанные с ним, врезались в память. Он был уже руководителем театра. И встретил меня, как человека, которого знает очень давно, это моментально сразило и расположило. Мы сели, стали разговаривать. Он спросил, что бы я хотел, я сказал, что хотел бы поставить нечто такое, что будет связанно с ним. Он говорит, довольно резко, как руководитель театра: «Нет, это не имеет никакого значения!» И тогда я, в силу своего хулиганского характера, говорю: «А вы знаете, Михаил Александрович, ваш родственник Сережа Марков играл в Студенческом театре МГУ, куда вы приходили, и играл замечательно, и пел «Охоту на волков» Высоцкого вровень вашему восприятию жизни, - так вот он сказал, что я просто обязан поставить что-нибудь в Вахтанговском, но только ради вас, именно с вами!» Он захохотал. - Опять захохотал? Но я не помню, чтобы говорил такое. Да и играл-то я у вас так себе, на уровне самодеятельности. - Не придумывай! А вот я сам себе придумал монолог, чтобы его сбить! И дочь ваша, говорю, его бы наверняка поддержала. Он: «Ну хорошо, я сдаюсь. А что ставить будете?» Я говорю: «У меня есть прекрасная английская пьеса «Уроки мастера», ни у кого больше ее нет, там Сталин, все его окружение и два композитора…» Был поздний вечер. Я думал, он возьмет, через какое-то время что-нибудь ответит, будем обсуждать… А он говорит: «Давайте сейчас читать». И я стал читать. Он слушал и размышлял, конечно, не только над ролью Сталина, но и – как руководитель театра – о том, какой будет общественный резонанс от этой постановки. - Как-то в круизе по Средиземноморью я спросил, не думал ли он сыграть Сталина, а он ответил: «Какой из меня Сталин? Хватит того, что Ленина столько раз сыграл!» - Мне и тогда надо было его как бы переламывать. И я читал так, чтобы убедить, что общественный резонанс будет. Он хохотал. Когда Сталин учил Шостаковича и Прокофьева, как надо писать музыку и петь «Сулико», попросил сделать паузу, сказал, что это надо пережить. А когда в конце первого акта Сталин на глазах Прокофьева стал ломать пластинки, твердя: «Мало! Мало! Мало!», и уже груда осколков лежала, а Жданов в женском платье, уже подвыпив, его веселил и всячески давал возможность животному началу в Иосифе Виссарионовиче еще больше усилиться, и в этот хоровод включал и Шостаковича, Михаил Александрович схватился за голову обеими руками и грустно сказал: «Театр закроют». А я, через паузу, опять-таки в силу своего мальчишества, говорю: «А может, та и надо, будет поступок – чтобы власть, наконец, задумалась?..» И какие-то еще глупые слова говорил. Второй акт я предложил прочитать позже, дома, сказал, что вдохновение у меня будет, когда соберется семья: Аллочка Петровна, Лена, Сережа… Нет, он говорит. Сейчас читайте – вдохновение будет от меня. И он переменился, уже стал слушать не как Герой и партийный руководитель, даже закурил… - Но он к тому времени уже четверть века как вообще не курил! - А тут закурил что-то, не помню! Я спросил: «А есть что-нибудь выпить?» Он достал, мы выпили… - Да он не пил! - Рассказывай мне! Выпили, я читал… И дошло до монологов Сталина, монологов отчаяния, где автор не издевается над Сталиным, не разоблачает, а дает понять, что в нем все-таки теплилось религиозное начало, заложенное еще в духовной семинарии. И я говорил: «Михал Алексаныч, ну вы-то как верующий человек должны это почувствовать!..» А он только: «Читайте, читайте!» Ночь уже была, когда я закончил. Он говорит: «Да, я буду играть!» Я спрашиваю, а вас не смущает, что зритель знает вас как Конева… - Какого еще Конева, Роман Григорьевич?! Он Жукова играл. - Мне один черт! «Как тех людей, которые цементировали эту власть, - говорю. - Здесь же надо играть как бы опрокидывая все то, что вы воплощали. Может быть, лишь ваш председатель в своем отчаянии, тот председатель, которого вы играли, мог постичь эту пьесу». А он мне и говорит: «По правде говоря, я и слушал, как тот мой председатель». А в «Председателе» Ульянов играл гениально, абсолютно ге-ни-аль-но!.. Мы начали репетировать – и больше у него не было никаких сомнений в том, что он делает. Он репетировал и играл как человек, который первый, я повторяю - пер-вый посмел сказать ту правду, ради которой мы и взялись за эту работу. Многие были шокированы! Когда он выходил на поклоны, то прятался за моей спиной, потому что его поклонницы, старухи-коммунистки пробирались вплотную к сцене и скандировали: «По-зор! По-зор Ульянову! Да здравствует Сталин!» А справа кричали «браво!» Но и возле служебного выхода поджидали старухи – мы выходили все вместе, Саша Филиппенко, игравший Жданова, Маковецкий, который играл Шостаковича, я, другие артисты – но тетки, повиснув на перилах, все кричали: «По-зор Ульянову!..» Он с трудом прорывался сквозь них к машине… Вот так. И едем мы на гастроли в Лондон, по приглашению Ванессы Редгрейв, играем в ее театре. Принимали замечательно! Наташа Макарова, великая балерина, была на спектакле, прибежала потом к Михал Алексанычу, плакала от восторга, ревела, кричала, что никогда бы не могла поверить в то, что в России кто-нибудь сможет так сыграть Сталина! Она пригласила его к себе домой на ужин, была обворожительна, сексуальна, она же балерина, все выражала жестами, ногами, а он от этой открытой сексуальной энергии краснел и опускал глаза. На другой день мы ужинали дома у Ванессы. Когда вошли, я увидел всюду, на столах, на подоконниках, на стульях, на консолях, тома Маркса, Энгельса, Ленина, и все открыты, с закладками, с какими-то пометками. Я решил, что она специально разложила к нашему приезду, чтобы мы не усомнились в том, что в Лондоне есть коммунистическое начало. А Михал Алексаныч шепчет мне: «Роман, я вас прошу, ничего не говорите про политику, ее брат – троцкист!» Я спрашиваю, тоже шепотом: «А кто такой троцкист?» Он подумал и говорит: «Да я и сам не знаю. Но – ни о чем таком не говорите, прошу!» Начали мы ужинать, выпили, появился брат. И я не удержался, спрашиваю: «Вы Ленина всего прочитали?» И тут его понесло: мы выслушали, вместо того чтобы выпивать и закусывать, целую лекцию по научному коммунизму, о Ленине, о Троцком и его великом учении… И он восхищался игрой Ульянова, говорил, что Сталин его – выше всяческих похвал! |
||||||||||||
| Последнее обновление ( 10.12.2009 ) | ||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|