| Часть I. Глава XII |
|
|
|
| 10.12.2009 | |||||
Страница 3 из 3 - Ты всех будешь перечислять? Я очень люблю русские народные песни. Композитор? Чайковский, у него какая-то удивительная русская мелодичность. Всё, Сергей! - В чём смысл жизни?! - Жить. Принимать жизнь такой, какой она есть. И если есть такой талант – радоваться жизни. Я, к сожалению, им обделён. Радоваться мелочи, радоваться крупному, людям, солнцу… Удивление и радость. - Вы в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке были… И вот сейчас мы с вами побывали в Афинах, Неаполе, Генуе, Марселе, Барселоне… Где бы вы могли жить, если б не в Москве? Знаете, ваш любимый писатель сказал, что родился он в Италии, а Россия ему лишь снится… - Гоголь? Это образ… Я не знаю Рима, Парижа… Всё умозрительно. Красивые города, очень. Но это вывеска. Нет, русскому человеку надо жить в России. Говорю, не потому, что я такой патриот, просто надо знать, понимать то место, где живёшь. Я представляю, скажем, жизнь в Саратове, в Омске, а Архангельске… Я много поездил по свету, но везде и всюду… Как у Пушкина? «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя... но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Ладно… Всё? Отпускаешь мою душу на покаяние? - Скажите, Михал Алексаныч. Хотели бы сыграть, например, «Очарованного странника» Лескова, «Короля Лира», протопопа Аввакума?.. - Отвяжись. И вообще, кому это всё нужно? Какая, к шуту, газета? Заморочил ты мне голову. Что это за газета такая, которая всю эту муру… - Хорошо, в газете всё не поместится. Хотя очерки про Леонида Маркова, Александра Лазарева, Маргариту Терехову я большие в «Культуре» печатал. Может, действительно, в книгу войдёт. Не в этом году, так… - Так лет через пятнадцать-двадцать. Как это у нас бывает. Лежат же уже почти двадцать лет телефильмы по сценариям Михаила Шатрова, где я сыграл Ленина: «Поимённое голосование», «Полтора часа в кабинете Ленина», «Воздух Совнаркома», «Коммуна ВХУТЕМАС». - Сочные названия, - признал я. - Про Ленина-то мы с вами толком не поговорили, Михал Алексаныч! Разин, Ричард, Наполеон… А Владимир наш свет Ильич! Ведь с Инессой Арманд, говорят, у него было почти то же самое, что у Бонапарта с Жозефиной! А триста или, по другим данным, семьсот миллионов дойчмарок, которые немцы отслюнявили ему на революцию… - Тогда точно книга через двадцать лет выйдет. Аккурат к моему восьмидесятилетию. - Но если не о Ленине, я понимаю, тема для вас болезненная… - Да вовсе нет! Тема слишком серьёзная. - А всё остальное, значит, что мы с вами тут обсуждали, это так, печки-лавочки, как говорил Василий Макарович?.. К Толстому Льву Николаевичу хотел бы ещё на чуть-чуть вернуться. Читал вчера «Освобождение Толстого» Бунина. Права моя сестра Екатерина: вот бы вы кого гениально могли сыграть – именно бунинского Толстого! Там есть просто потрясающей силы сцена! Когда он, убежав в пятом часу утра из Ясной Поляны, приехал на товарно-пассажирском поезде в Козельск, оттуда в Оптину Пустынь и потом в монастырь. Постучал и спрашивает: «Можно мне войти?» Гостинник отец Михаил говорит: «Пожалуйте». – «Ведь я Толстой, может, вы меня не примете?» - «Мы всех принимаем, - говорит гостинник, - всякого, кто желание имеет». Но Лев Николаевич перед крыльцом настоятеля стоял на холоде и сырости с шапкой в руках… И опять не хотел входить прямо, опять просил служку доложить: «Скажите, что я Лев Толстой, может быть, мне нельзя?» Монах сам вышел к нему, раскрыв объятия, и сказал: «Брат мой!» Лев Николаевич бросился к нему на грудь и зарыдал… Вы представляете, как бы вы сыграли?! - Что сыграл? - Освобождение Ульянова… Ульянов мрачно не ответил, глядя на испещрённый разноцветными парусами и чайками Босфор. - Чего вы больше всего боитесь? - Не знаю. Бывает такое у актёра… Кошмар снится, будто забыл роль, большую, главную роль в жизни. Роль, который, ты знаешь, больше уже не будет. Забыл слова. Напрочь… И вдруг их начинает произносить кто-то другой, не ты… И ты уже ничего не можешь сделать. Ничего. - Вы в начале круиза вспомнили каких-то белых птиц… - Белые птицы… Помню, мама сказала: смотри, Миша… Но не чайки... - Может, аисты? «Белый аист московский на белое небо взлетел, - пробубнил я, - чёрный аист московский…» - Что? – не понял Ульянов. - Откуда у нас аисты? - Действительно, - согласился я, жалея, что не спросил о том-то и о сём-то, но решив больше Ульянова в этом круизе не мучить. Прошли под мостом, соединяющим Европу с Азией. Снова потянулись симметричные с обеих сторон берега, извивы Босфора - «коровьего брода» по-гречески. Гера, ревнивая супруга Зевса, превратила прекрасную Ио в корову, когда та плыла через пролив на свидание к громовержцу-сластолюбцу. Крепость Румелихисары, построенная на месте византийских тюрем - башен Леты и Забвения и разрушенных по приказу Мехмета II. Башни соединены стенами десятиметровой толщины. На башнях когда-то стояли пушки, сторожившие Босфор, а теперь оттуда кто-то махал рукой нам, а может быть, кому-нибудь другому. Здесь, возле Румелихисары, самая узкая часть пролива, здесь переправлялись персы, крестоносцы, турки - но много воды с тех пор утекло. С кормы я оглядываюсь на Царьград - его уже не видно. Он уже за холмом. Прошли между азиатским – Анадолуфенери и европейским – Румелифенери – маяками и вошли в Чёрное море. По трансляции напомнили о том, что сегодня в полночь стрелки судовых часов будут переведены на один час вперёд. Вечером, выпив у пригорюнившейся (ввиду неотвратимого уже возвращения на родину), потупившейся, но напоследок сокрушительно разнузданно сексапильной Насти коктейль дня c манящим за горизонт названием «Singapore Sling», я поднялся полюбоваться с пеленгаторной палубы на закат. Но в Чёрном море заштормило, небо затянули тяжелые свинцовые облака. Он русский, думал я. И не мог бы быть ни мусульманином, ни иудеем, ни лютеранином (хотя что-то лютеранское – дотошность, педантичность, аккуратность, самоограничение в нём всё-таки есть). Но он русский. Замечательный, выдающийся, потрясающий… Этого мало сказать. Выдавила из своей глуби глыбу Россия. И в ролях его - всемирная отзывчивость русской души, о которой говорил Достоевский на открытии памятника Пушкину. И потому такой «евреистый», такой местечковый его Тевье Шолома-Алейхема. И «киргизистый» Едигей из спектакля «И дольше века длится день» по роману Чингиза Айтматова, где на самом деле Ульянов сыграл боль, трагедию русского крестьянина, хотя в киргиза обращался на каком-то даже физиологическом уровне и не сразу после спектакля «приходил в себя». И даже не «французистый», а именно «корсиканистый» Наполеон. И «вахтанговско-турандотистый» Бригелла в «Принцессе Турандот»… Но какой бы был Толстой на пути к старцам в Оптину! Своими образами он создал своеобразное эсперанто, понятное всем – но на русском языке. Удивительный дар – как бы присваивать, приватизировать героев. Не в аренду брать, а именно в собственность. Если и не навечно (ничто, как известно, не вечно под луной), то весьма и весьма надолго. Пусть попробуют сыграть после Ульянова Митю Карамазова, маршала Жукова, Ричарда, Чарноту… Русскому человеку надо жить в России... «…Господи! А Харьков! А Ростов! А Киев! Эх, Киев-город, красота!.. В Париж или в Берлин, куда податься? В Мадрид, может быть? Испанский город… Не бывал. Но могу пари держать, что дыра… Э, Парамоша, ты азартный! Вот где твоя слабая струна!.. Что ты, Парамон? Неужели в каком-нибудь банке выдадут двадцать тысяч долларов человеку, который явился в подштанниках?.. Кто в петлю, кто в Питер, а я куда? Кто я теперь? Я – Вечный Жид отныне! Я Агасфер. Летучий я голландец! Я – чёрт собачий!..» По трансляции передавали русские народные песни. Просто и душевно пела Лидия Русланова. Отсидевшая в сталинских лагерях многие годы. Глотая солёный ветер, я смотрел в сгущающиеся серо-лиловые сумерки. Справа по борту – Кавказ, где прикован Прометей, куда плавали аргонавты за золотым руном. Прямо – Крым. Всё круче и тяжелей волны. Ни огонька вокруг. |
|||||
| Последнее обновление ( 10.12.2009 ) | |||||
| < Пред. | След. > |
|---|