Официальный сайт журналиста и писателя Сергея Маркова.
Продолжение Версия в формате PDF Версия для печати Отправить на e-mail
17.11.2009
Оглавление
Продолжение
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5
Страница 6
Страница 7
Страница 8
Страница 9
Страница 10
Страница 11
Страница 12
Страница 13
Страница 14
Страница 15

Вспоминает, как они переглядывались с Олегом, заполняя заявление о вступлении в брак, по очереди подписываясь под словами в левом верхнем углу бланка: «Права и обязанности как будущих супругов и родителей нам разъяснены, и мы предупреждены об ответственности за сокрытие обстоятельств, препятствующих вступлению в брак»; как в день свадьбы вышла на улицу и поняла, что не пойдет в загс, а возьмет такси, поедет в аэропорт и улетит в Белгород, в Душанбе, все равно куда, только чтобы никогда никого из них не видеть; и приехала в аэропорт, но неделю уже самолеты из Среднеярска не вылетали из-за тумана...
Вспоминает свадьбу, вскоре после которой недалеко от города, в Щеках, Андрей Мальцев разбил машину и чудом остался жив; сломал восемь ребер, ногу, обе руки, ключицу, бедро, нос и челюсть. Ксения почти каждый день ходила к нему в больницу и подружилась с Зоей, настрадавшейся усталой женщиной, схватившейся за Андрея, как за соломинку.
Вспоминает сборы Олега в экспедицию. Она была уверена, что не поплывет с ними, но в последний момент – она всегда решала в последний момент – передумала и взяла отпуск.
Увидела его. Он постарел. Он очень постарел, и она бы могла не узнать его.
...впервые посмотрела ему в глаза...
...в мокрой обтягивающей майке выходила из карасевого озера, а он, привинтив длиннющий объектив к фотоаппарату, снимал ее...
...на перекате Ильи в кубрике пела под гитару, читала стихи...
...спускалась по трапу, сжимая его руку, шла рядом с ним, совсем близко, по крутой извилистой тропинке вдоль белого леса, спрашивала его о чем-то и спрашивала себя: неужели он так и не узнает ее?..
...говорила, что любит Олега в тысячу раз больше, чем себя... А правда ли это? – думала. Правда, конечно, правда; Олег добрый, хороший, самый лучший... Но зачем она убеждает себя в этом? Зачем это все? Чего она хочет?
...били Олега, и она не могла пошевельнуться, ничего не могла, была абсолютно парализована, потому что били не Олега, а ее, Ксению, и не его, а ее швырнули на песок между плавником... Ее, ее, и она взяла себе боль, Олежке было не больно...
Солнце на минуту скрывается и выскальзывает из-под вялого, лохматого облака. Припекает сильней. Ксения скидывает босоножки. Сперва закатывает джинсы по колено, потом снимает их, чтобы ноги загорали. Снимает и футболку.
Золотисто-лазоревая стремнина бурлит, шипит; под размашистый, глубинный шум елей и лиственниц солнце нежно ласкает кожу.
Ксения вспоминает, как много лет назад, когда была девочкой, рассматривала марки или лежала в ванной и мечтала о море с голубоватыми, прошитыми солнцем медузами, об острове, где королевские пальмы, орхидеи, и не надо никаких одежд, можно ходить без всего, и есть, и спать, и чтобы все, кто будет на острове, смотрели на нее, восхищались ею...
Она дремлет, думая о том, как они с Олежкой переедут в Москву. Вещей у них почти нет, только книги. Снимут комнату. Может быть, даже в Слободе. Хотя нет, в Слободе они жить не будут. Натурщицы, стюардессы... Снимут где-нибудь в другом месте комнату или квартиру. Потом, может быть, удастся купить кооперативную, у нее хватит денег. Она почти не тратила. Иногда только посылала тете. Говорят, не так просто вступить в кооператив. Как-нибудь вступят. Были бы деньги. И через какое-то время, года через два, три, пусть пять, они быстро пройдут, – своя квартира. Пусть небольшая, но своя. Хорошо бы трехкомнатная. Но это, скорей всего, невозможно. Ладно, пусть двухкомнатная. Главное, чтобы не первый этаж. И не последний. Она сделает ее уютной. Будет много цветов. Всюду: на полках, на подоконниках, на подставках, на шкафах. Надо найти какой-нибудь красивый материал на занавески. Мебель, конечно, не старинную, как модно в Москве и Ленинграде, но удобную. Большую стенку для книг, одежды и цветного телевизора. Широкую кровать, потому что Олег спит неспокойно, раскидывает руки. Кресла и журнальный столик на колесиках. У Олега будет свой кабинет. А кухню она устроит лучше всех, надо будет достать моющуюся пленку на стены. Съездить домой, взять мамины часы-кукушку, весы, которые остались еще от прадедушки. Говорят, в новых домах ставят электрические плиты. Неудобные. Нагреваются долго, а потом все подгорает. Газовые лучше. Готовить она будет в мамином вышитом фартуке. Будет варить украинский борщ, по воскресеньям и по праздникам печь пироги с капустой и с рисом. Летом – с грибами и ягодами. Она не будет работать официанткой. Поступит в институт, на заочное. Окончит какие-нибудь курсы. Например, машинисток. Будет работать дома, чтобы там всегда был порядок. Олег любит, когда порядок. И сладкое любит. Порой она испытывает к нему чувство близкое тому, что испытала однажды к Мите Саушкину. Хочется все боли, и маленькие, и большие, которые были и которые будут, взять себе. Хочется прижать его, пожалеть, маленького, беззащитного. Она не ревновала Олега к немке из «Ялты». Верней, трудно понять, что это было. Видя, как он смотрит на красивую Эльке, от которой сама не могла отвести глаз, она чувствовала то, чему не знала названия, в чем себе призналась только теперь, лежа на берегу речушки: материнскую, мучительно чувственную, ревнивую радость. Когда у них все наладится, когда будет квартира, можно взять из детского дома маленького мальчика. Светленького, с синими глазенками. Олега. В детстве она мечтала о сыночке Олеге, курточку ему сшила. Но они назовут мальчика Игорем, по традиции Кузьминых. Игорь Олегович. Она вспоминает, как в первый день в Ялте они с Олегом спустились на пляж. Там было тихо и по-летнему тепло, блестела галька. Она пощупала рукой воду: «Купаться еще можно!» – «Хочешь, прыгну?» – «Дай мне лучше сигарету». – «Я серьезно, хочешь?» – завелся Олег. «Не хо-чу. И не выпендривайся, пожалуйста. Все равно не прыгнешь». Он вскочил, бросил ей очки и, раздеваясь на ходу, побежал наверх. Она кричала, чтобы он вернулся, чтобы не сходил с ума. И потом загадала: прыгнет – все у них будет хорошо. Он разбежался – и прыгнул ласточкой, широко расставив руки. Все будет хорошо. Все будет хорошо...

ИГОРЬ ОЛЕГОВИЧ КУЗЬМИН
(АВГУСТ 1981 ГОДА)

Перекат, на котором срубает последнюю шпонку, крутой и долгий. За ним река сужается и забирает вправо. До истока остается километров десять. По берегам темнеют ельники и пихтовник, пряный, сухой запах оседает в горле пыльцой, от него першит.
Пока Саша, Никифор и Олег разбивают палатку, а Спиридон Капитонович с Ксенией собирают дрова, Кузьмин ложится на оленьи шкуры передохнуть. Мошки почти нет, солнце пригревает, длинные тяжелые ветви лиственниц шумят мягко и дремотно; сердце успокаивается, от висков к затылку, по желобку шеи, ползет прохладный зуд, усталость стягивается со всего тела и уходит, просачивается сквозь тепло шкур между камешками в песок.
...вздрагивает – из темноты выплывает тупая зеленая морда тайменя, сверкают раскаленной сталью чешуя и огненные плавники; открывает глаза и по солнцу понимает, что проспал часа два. Хочется спать еще, здорово утомился, но он встает, умывается. Вода кажется теплой. Возле палатки дымится костерок, Саша с Никифором пьют чай с баранками.
Чай душистый и сладкий.
– А остальные где?
– Разбрелись по берегу, – отвечает Саша. – И таймень, и ленок, и хариус – вполне. Хариус, правда, на червя идет лучше, но здесь, на мерзлоте, червя днем с огнем... Надо было из Сарандыга захватить. А мы «санки» сейчас запустим и сеточку поставим – на всякий пожарный. Лишний таймешка всегда, думаю, пригодится, а?
Кузьмин вытягивает из лодки спиннинг-рапиру, запасного «мыша», сшитого из беличьей шкурки, два напаянных, с детский кулак, якорька, кладет в кофр кусок черного хлеба, луковицу и идет по речушке вверх.
По-морскому обточенные камешки шуршат под сапогами и скатываются в воду. В середине речушки, ровной полоской метров десять шириной, бурлит и пенится лазоревая стремнина. Хорошо идти по солнечной стороне, прислушиваться – жахнет хвостом, как из дробовика, или плеснется смачно; воображать, как совсем рядом скользит по камням жирным своим голубым брюхом таймень, как виляет упругий сиренево-красный в крапинку ленок...
Кузьмин останавливается за перекатом, у начала высокого откоса. Выбирает в буреломе дубинку поувесистей – глушить двухпудовую рыбину. «Тьфу, тьфу, тьфу! – плюет на «мыша». – Ловись, рыбка, большая и маленькая»; улыбается, вспомнив, как удили они с Олежкой и сын, перед тем как забросить, повторял это заклинание, а потом кричал, вытаскивая плотвичку или окушка: «Пап-ка, смоть-и-и, ух ты-ы!»
Размахнувшись, Кузьмин забрасывает обеими руками – «мыш» сухой и скользит по поверхности. Хорошенько его смочив, бросает еще раз, стараясь попасть в пятачок за круглым валуном и протащить «мыша» мимо него – говорят, таймень часто нежится за крупными камнями...
Он вращает катушку то быстро, то медленно, то сбивает ритм; проверяет пятачки, небольшие протоки, заводи – ни одной поклевки. Раз только сильно дергает, всплескивает – прошибает пот, Кузьмин знает, что таймень сперва глушит добычу хвостом; но якорек, оказывается, зацепился за корягу.
Многажды приходится распутывать «бороду», снимать с крючков склизкие светло-зеленые водоросли. Вытащив необычной формы корень, похожий на кого-то из эстрадных певцов, он вспоминает, как хоронили на Ваганьковском кладбище друга, фотохудожника и скульптора Володю Иванченкова. Но тут же прогоняет от себя воспоминание о том слякотном декабрьском дне, когда мокрые снежинки падали на венки и ленты и, оставляя едва заметные крапинки, мгновенно исчезали; тогда Кузьмин впервые подумал, что там, под землей, должно быть, очень холодно. Возвращается к мыслям о голубом таймене с огненными плавниками, которого десятки его друзей и знакомых вытаскивали на глубинные блесны, на столовую ложку, на «мыша», ловили на «санки», в сети, в неводы, стреляли из ружей и глушили динамитом.

Раскинув руки, она лежит на спальнике за невысокой ивой. Вокруг разбросана одежда – вельветовые джинсы, красная футболка, босоножки. Она лежит свободно, подставляя всю себя, белую, крупную, красивую, предвечернему солнцу.
Воткнув спиннинг рукояткой в песок, прикручиваю к аппарату трехсотмиллиметровый телевик; быстро щелкаю несколько раз, иду вперед.
Остается метров пять, и сквозь шум стремнины она может услышать шуршание камешков; поднимаюсь по откосу выше, к бурелому, но, сделав шаг, замираю, – длинная сухая ветка треснула под ногой, сердце подскочило к самой ключице. Холодными струями пот катится по спине и животу, чувствую себя мальчишкой.
Бусинки студеной воды еще блестят на ее ногах, покрытых гусиной кожей, кончики волос темные, мокрые. Приподнявшись на локтях, она сгибает правую ногу в колене. Садится, поджимает ноги. Смотрю на ее круглые колени, спину с ниточкой позвонков, розовато-сиреневую в вечернем свете; молю, чтобы дольше не кончалось это – русые спутавшиеся волосы блестели в солнце, пенились, шипела лазоревая стремнина, чтобы поскрипывали лиственницы и она не разгибала коленей, сидела вот так...
Но Ксения вытягивает и слегка выворачивает ноги. Соединяет ступни. Снова ложится на спину, подложив руки под голову. Проходит минут пять. Она поднимается, поворачивается и спокойно смотрит мне прямо в глаза.
– Как поживает таймень?


Последнее обновление ( 13.01.2011 )
 
< Пред.
ГлавнаяБиографияТекстыФотоВидеоКонтактыСсылкиМой отец, поэт Алексей Марков