Ксения не взяла с собой купальник, пришлось купить в киоске закрытый, зеленый, с олимпийскими эмблемами. Перед завтраком ходила в бассейн и высокая немка с подругой. Голая, она подолгу стояла под душем, закрыв глаза; тугие груди, живот, узкие бедра, ее красивые сильные ноги с развитыми икрами смугло блестели в струях. Потом она деловито натягивала бикини, шапочку, не обращая внимания на завистливые взгляды женщин, и выходила из душа.
Ксения купалась в правой, неглубокой части пятидесятиметрового бассейна; она почти не умела плавать. Олег шумно носился по крайней, отделенной проб-ками дорожке баттерфляем, кролем, на спине. Однажды он столкнулся на этой дорожке с немкой; она, как и все немки, плавала великолепно. Ксения слышала ее низкий гортанный смех, видела шапочку Олега, еле державшуюся у него на затылке.
Проплыла по-собачьи метров пять, попробовала достать ногой дно и чуть не захлебнулась соленой теплой водой; вернулась назад. Отдышавшись, снова поплыла вперед, но едва не утонула, – худощавый пожилой мужчина с аккуратно стриженной седой бородкой поддержал ее, потом интеллигентно, с прибалтийским акцентом поинтересовался, давно ли она здесь и в каком номере живет. Ксения ответила, что они с мужем совершают свадебное путешествие и живут в люксе. Нырнув под толстую стеклянную стенку, она поднялась по лестнице в душ.
Олег, прилизанный, как на фотографии в парикмахерской, с красными глазами, ждал у выхода из раздевалки.
«Роскошная девушка, да?» – сказала Ксения.
«Эта немка? Что ты... Мы смешно с ней общались: она по-русски ни слова, я по-немецки слов семь – но не как-нибудь, а на чистом саксонском наречии... Хорошая девчонка. Эльке ее зовут».
По набережной прогуливались бодрые, счастливые шахтеры; в кафе дремали за новосветовским шампанским рыбаки с Севера или с Камчатки; сталкивались на игрушечных машинах кавказцы, сверкая золотыми коронками, радуясь как дети; в сувенирных и ювелирных магазинах толпились интуристы из «Ялты».
От горизонта катились волны, выпрыгивали ершистые беляки. Пена шипела на камнях, вздувалась мыльными пузырями, лопалась, окрашивая лапки чаек ярко-красным. Они сыто пересаживались с места на место, подставляя крылья и грудь парному перед дождем ветру; иногда, с достоинством и ленцой местных старожилов, чайки принимали от курортников хлебные мякиши.

Пошел дождь, и набережная опустела. Асфальт заблестел, как глянцевая фотобумага, над морем повисла изморось. Олег взял Ксению за руку, чтобы где-нибудь укрыться, но она подставляла каплям лоб, щеки, ловила их ртом, высоко задирая подбородок. Олег обнял ее и поцеловал в мокрые губы; Ксения прижалась к нему, глядя на мутно-зеленую воду, вздувшуюся под дождем.
«Знаешь, мне казалось, что жизнь состоит из двух частей – до того, как увижу море, и после. И что обязательно все изменится, все будет хорошо. А когда приехали в Евпаторию, мама уже очень болела. Был дождь... И через месяц мама умерла».
Ксения медленно пошла по набережной, вспоминая море, о котором мечтала в детстве; то самое, золотисто-голубое, с розовыми и салатовыми солнечными бликами, будто сотканное из шелковистых нитей... Вспомнились мамины мертвые губы.
«А я и не помню, когда в первый раз увидел море, – сказал Олег. – Хотя нет – Азовское. Мелкое такое, теплое. Мы почти каждый год ездили на машине на юг. Останавливались у небольших озер и речушек, ловили рыбу. После восьмого класса ездили с отцом вдвоем. Сидели у костра, отец рассказывал о своем детстве, о дедушке. Потом из-за какой-то ерунды обиделся на меня и захрапел в палатке. Утром, когда я еще спал, отец наловил подлещиков, поджарил и принес мне прямо на сковородке. До сих пор помню запах».
«Ты говорил, у тебя есть фотография отца...»
«Маленькая, паспортная. Вернемся в гостиницу, покажу. Ему, правда, там лет сорок пять. Сейчас уже пятьдесят два исполнилось. Он здорово изменился».
«А маме твоей сколько?»
«В феврале будет сорок шесть».
«Молодая. На кого ты больше похож?»
«Не знаю. На дедушку. А голос, говорят, отцовский».
«Мне кажется, что до того, как мы познакомились, я уже слышала твой голос. Порой я в этом просто уверена, знаешь. Но где, когда?.. Пошли на фуникулер?»
«Пошли».
«Только в разных кабинках поедем, ладно?»
«Почему? В кинофильмах принято в одной – и целоваться».
«Нет, я хочу в разных. Так тоже в кино бывает».
Выглянуло солнце. Ялта внизу – черепичные крыши, дубы, машины – засияла, глазам стало больно смотреть на море. Ксения распустила волосы и встала; Олег что-то крикнул, она не расслышала, упиваясь душистым влажным ветром, туго гудящим в тросах, раскачивающим кабину. Ей хотелось крикнуть, как в кино: «Я люблю тебя!», она раскрыла уже рот, вдохнула, но... настроение вдруг замутнилось; она села и до конца подъема больше не поворачивалась, не смотрела ни на Олега, ни на море.
Наверху мятый небритый кавказец с пожилой блондинкой жарили шашлык. Блондинка нанизывала куски мяса на шампуры, кавказец поливал их какой-то жидкостью, раскладывал на мангале; снова обильно поливал из бутылки с этикеткой «Цинандали», угли шипели и дымились, запах шашлыка, смешиваясь с дымкой испаряющегося дождя, стлался по горе, накрывая Ялту.
«Возьмем?»
Ксения кивнула.
«И вина, да?»
«И вина», – сказала Ксения.
«Почему ты такая грустная?»
«Выпить хочу».
«Садись на ту лавочку. На вот «Смену» подстели».
Олег принес четыре порции шашлыка и бутылку «Буратино», вина не было. Шашлык маслянисто, вкусно пошипывал, но оказался жилистым, волокнистым и жестким, как из конины; лимонад был теплым и приторным.
«Красивая эта твоя Элька, правда?»
«Ничего, – разрывая зубами жилу, промычал Олег. – Но ты лучше. Раз в семь. Нет, в восемь с половиной. Если уж все как в кино».
«Вот именно, – тихо сказала Ксения, глядя вниз, на море. – Через полтора года ты уедешь из Среднеярска».
«Почему?»
«Потому что. Вернешься в Москву, к родителям. К друзьям в эту вашу Слободу. В Дом кино. Что ты молчишь?»
«Я...» – Олег выбросил в кусты остатки шашлыка, вытер бумагой руки.
«Поехали на базар», – сказала Ксения.
«Поехали, – сказал Олег. – И... знаешь, что я тебе кричал, когда мы поднимались?»
«Поехали, пока не закрылся», – не ответила ему Ксения, встала и пошла к фуникулеру.

На базаре продавали коричневый мед в сотах, орехи, яблоки, красный лук и какую-то невиданную рыбу с зеленым брюхом и оранжево-синими плавниками. Они увидели немок из «Ялты», покупающих семечки.
«О-о! Шён! Гуд! Мы гульяим, карашо очен».
Эльке отсыпала им семечек, с ласковой улыбкой пытаясь сказать что-то по-русски. Она была красива, в широком черном свитере, с черным бархатным обручем на голове. Ее подруга тоже улыбалась.
Олег предложил зайти в винный погребок, и немки с радостью согласились: карашо очен много! Вундербар! Погребок был в доме на соседней улице, через площадь. В полумраке светились солнечные виды побережья, этикетки массандровских портвейнов и новосветовских шампанских вин. Пахло духами, теплым вином и семечками. Народу было немного, голоса звучали приглушенно.
Сели за столик у стены. Взяли большую бутылку «Бастардо» и шоколадных конфет. От рубинового вина становилось уютно, покойно и хотелось говорить. Олег на своем эсперанто рассказал анекдот, немки смеялись, но ничего не поняли. Олег стал рассказывать о Чехове, – днем немки были на экскурсии в Доме-музее, и там было «карашо очен много», – о том, как плохо ему здесь жилось, далеко от Москвы, от жены и Художественного театра; немки громко смеялись.
Потом Эльке рассказывала что-то на своем эсперанто. Ксения не понимала, а Олег кивал, переспрашивал и вдруг вскочил, опрокинув стакан: «Йес? Ю ноу хим?!»
Оказалось, что Эльке была знакома с русским студентом-журналистом, они встретились в Дрездене, потом проходили стажировку в Карловом университете в Праге; полтора года она собиралась приехать в Москву, собралась наконец, разыскала через друзей его телефон, адрес, а он улетел куда-то.
«Ай ноу хим! – кричал Олег. – Максима Горычева я знаю с детства, у нас дачи в одной деревне на Волге! Мы в один детский сад ходили! И в университете вместе учились – он на факультете журналистики... Потрясающе!»
Говорили о том, что мир прекрасен и тесен, в нем случаются совершенно фантастические совпадения и встречи. Эльке предложила выпить на брудершафт.
«Знаешь, что я тебе кричал, когда мы поднимались на фуникулере?» – обняв Ксению, спросил Олег, уже на набережной, пока немки о чем-то спорили между собой.
«Знаю».
«Откуда?»
Ксения не ответила.
«Давай поженимся».
«Поцелуй меня, – попросила Ксения. – А то все немок своих целуешь...»
Он поцеловал ее в губы и торжественно, в такт маршу Мендельсона, объявил немкам, что это предсвадебное путешествие, они поженятся, как только вернутся, и приглашают их на свадьбу в Среднеярск.