Прошла осень. Среднеярск затянула белая, морозно-туманная пелена. В конце ноября у Олега начался отпуск, Ксения взяла две недели за свой счет. Сначала собирались лететь во Владивосток, но передумали; хотели в Ташкент, но тоже передумали; решили – к Черному морю.
По дороге в Ялту остались на один день в Москве. Домой к Олегу Ксения не поехала, как он ни уговаривал. В «Детском мире» она купила для Наташи Саушкиной ползунки и набор пеленок; в ЦУМе – индийский свитер и польские духи «Пани Валевская»; за финскими сапогами на «манной каше» давиться не захотела.
Через три часа они встретились на Пушкинской площади. Олег сказал, что дома никого, отец в командировке, мама – в санатории под Москвой.
«Все равно не поеду», – сказала Ксения.
«Поехали тогда в Дом кино, – сказал Олег. – Там сегодня ретроспективная программа – страницы мирового киноискусства, может быть интересно».
«Поехали», – от волнения закололо сердце.
Васильевская улица была запружена машинами; подъезжали еще и еще, втирались в щели, вползали на тротуары. Хлопая дверцами, выходили звезды; брезгливо ступали высоченными каблуками в снежное месиво кинодивы, одетые в длинные норковые и короткие волчьи шубы; перед входом сновали туда-сюда ловкие молодые люди: «У вас не намечается? Билетика не будет лишнего? А третьего случайно не найдется?»
«Это ты, Олег?» – спросила из окошечка администраторша.
«Я, Тамара Леонидовна», – покраснел Олег.
«Давно тебя не видно. И папу с мамой что-то не вижу, как они?»
«Спасибо, хорошо».
«В следующий раз заранее звони, а то видишь, что творится».
«Спасибо вам большое, Тамара Леонидовна».
Второй этаж был наполнен приторным запахом французских духов и кофе по-восточному. Женщины демонстрировали моды зимнего сезона 80/81. У Ксении кружилась голова, ныла шея; она старалась, чтобы Олег не заметил ее волнения, но он и сам вертел головой по сторонам, а у лестницы чуть на сшиб с ног старушку, согнувшуюся под тяжестью серег, перстней и колье.
«Ты часто сюда ходил, да?» – шепотом спросила Ксения, когда в зале погас свет.
«Ходил... Да нет, просто родители хорошо знают Тамару Леонидовну. Мама, кажется, где-то работала с ней».
До конца фильма Ксения не произнесла ни слова. Вышли на улицу Горького. Падал крупный мокрый снег. Чавкая разъеденной песком и солью жвачкой, скуля, перед светофором останавливались машины, лобовые стекла блестели под «дворниками». В черной мутной жиже плавали фонари и окна домов.
«Семь часов до самолета», – сказал Олег.
«Кофе бы где-нибудь выпить, – сказала Ксения. – Гаитянского».
Кофе выпить нигде было нельзя, Олег это знал. Но все-таки попробовали зайти в одно кафе, в другое, откуда гремела музыка, – всюду толпились замерзшие, промокшие люди, готовые отдать величественному, не замечающему никого швейцару полцарства за толику тепла и рюмку водки по ресторанной цене.

ИГОРЬ ОЛЕГОВИЧ КУЗЬМИН
(АВГУСТ 1981 ГОДА)

Из Сарандыга отчаливают в десять вечера.
На фарватере Река не такая спокойная, как казалось с берега. Волны почти без беляков, но длинные и тяжелые.
– Как ты себя чувствуешь, сынок? – спрашивает Кузьмин, захлопывая иллюминатор, чтобы не летели брызги.
– Все хоккей, пап! – пытается улыбнуться Олег; он лежит на спине, прижимая к правому глазу примочку; губы его к вечеру становятся похожи на раздавленное колесом машины яблоко, шея не поворачивается, ухо неправдоподобно распухает и синеет.
– Не надо разговаривать, Олежка, – Ксения кладет руку ему на лоб. – Тем более что дикция у тебя гениальная. Температура опять поднялась...
– Да нет, все нормалек. Очки только жаль. Стекла были цейсовские. А все-таки, если бы того бритого, Семена...
– Молчи, Олежка! Опять губа кровоточит.
– Саша, я подозреваю, больше не будет на корме удар в прыжке отрабатывать, – говорит Кузьмин.
– Зачем ты, пап? Бревна были скользкие. Ничего ему не говори, обещаешь?
– Постарайся уснуть. Сон – лучшее лекарство.
Кузьмин кладет в кофр «Никон» с объективом «фиш ай» – «рыбий глаз», небольшой телевичок, и выходит на палубу. Солнце садится; слева по ходу катера, до высокого берегового откоса и впереди вода золотистая, а сзади – густо-синяя, как на больших глубинах в Черном море. Посередине откоса тянется ровная, шириной полметра, полоска угля – начинка в слоеном пироге. Внизу, у воды, громоздятся валуны песчаника, плавник и сброшенные сверху ветром гигантские стволы лиственниц. Иногда в тени берега мелькают крылья чаек и гусей.
Сделав несколько кадров, Кузьмин садится в моторку, поднимает воротник. Правым бортом катер подсекает и разбивает волны; брызг Кузьмин не чувствует, но машинально прикрывает камеру рукавом плаща.
...Вспоминает, как, освободившись пораньше, заезжал за Олегом в группу продленного дня. Машины у вас тогда еще не было. Вы любили выйти из метро «Проспект Маркса», подняться по улице Горького мимо магазинов и кафе; любили посидеть на лавочке напротив Моссовета, если было не холодно.
«Пап, – спрашивал Олег, задирая подбородок к небу, – а Юрий Долгорукий был сильным?»
«Конечно, сын! Он был самым сильным и самым умным из князей».
«А что главней для человека: сила или ум?»
«Трудно сказать... И то и другое важно».
«А еще что?»
«Мужество. Мужчина должен быть мужественным. И честным».
Олег задумчиво смотрел в фиолетовое небо.
Однажды вы встретили давнишнего, еще по молодежной газете, твоего друга Дмитрия.
«Ну, как ты, где ты? Забурел! Как семья? Сын? Здоровый парень-то какой! Хоккеем увлекаешься? Рагулина любишь? Я пару клюшек из Чехословакии привез – одна твоя».
Договорились встретиться у выхода из Елисеевского магазина и поехать к нему, он жил за Никитскими воротами.
В очереди вы с Олегом простояли минут двадцать; Дмитрий ждал в переулке. Через окно, возле которого ты укладывал продукты в авоську, видно было, как к нему подошли трое парней. Он опустил левую руку в карман, вытащил пачку «Беломора». Высокий, с массивной спиной парень, грубо сунул в рот Дмитрию одну папиросу, забрал всю пачку и что-то сказал. Другой поднес спичку, третий зашел сзади...
Дмитрий рванулся к улице Горького, – его били сильно, умело и не дольше полминуты. И было мгновение, когда под ударом Дмитрий беспомощно рухнул на колени, другой парень, широко размахнувшись, ударил его ногой в лицо, а ты, словно ничего не видя, запихивал в авоську пачку печенья и злился оттого, что она не влезала; огромными от ужаса глазами Олег молча смотрел то на улицу, то на тебя, то на улицу, то на отца, на отцовское лицо, на отцовские руки...
После этого – ты вспоминаешь только сейчас – вы больше не гуляли по улице Горького. И, кажется, не говорили о мужестве.
...Рядом возникает Никифор Безысходных.
– Не помешаю, Игорь Олегович? – спрашивает он, вытирая ушанкой сиденье. – Какие хулиганы, однако, ай-яй-яй-яй-яй... – Он бы долго качал из стороны в сторону своей круглой головой, не наведи на него Кузьмин тяжелый взгляд.
– Никифор, давай как-нибудь потом это обсудим, – глухо бормочет Кузьмин и встает; тревожное предчувствие мешает дышать, пеленой застит глаза; теперь ему кажется, что еще на площади перед деревянным зданием среднеярского аэропорта, где в теплых лужах плавали бурые окурки и волглая горбушка хлеба... нет, уже в гостинице... или позже, когда впервые увидел жену Олега, вселилась эта тревога... Откуда? – выстукивает пульс в затылке и ноет сердце.
Откуда она?
Просыпается от сердцебиения – вспомнил!
Накидывает в темноте куртку, закуривает, но тут же тушит сигарету о блюдце; вспомнил, вспомнил... Кажется, что-то лопнуло внутри и разливается по телу, становится легко, ясно; она похожа на женщину, изображенную на фотографии, которая висела против занавешенного окна в отцовской мастерской, между дубовым комодом и овальным зеркалом.
Перед зеркалом посетители готовили свои лица к съемке. Я сидел в темном углу за креслом и смотрел на застывающие, а потом как-то странно суетливые в зеркальной темноте лица. Люди были уверены, что их никто не видит, но видел их я, видела и та женщина; взгляд ее чуть подернутых дымкой, спокойных глаз, ее прозрачные губы... Долго, и во время эвакуации на Урале, особенно по ночам, когда в протопленной избе мерно тикали часы-кукушка, подгоняя капли, сонно дренькавшие о таз, – лицо ее, до слез нежное, милое, выплывало, снова я вместе с ней, с той незнакомой и родной женщиной, видел наполненные мириадами пылинок солнечные лучи, просачивающиеся из-за шторы в мастерскую; снова пахло мамиными праздничными пирогами с капустой и рисом; снова смотрел на ее глаза и прозрачные губы...
Постепенно лицо той женщины, глаза ее гасли, растворялись в летящих навстречу, словно камни из-под колес грузовика в твое ветровое стекло, именах, датах, чувствах, успехах и неудачах.
Ксения похожа на женщину, изображенную на фотографии, которая висела против занавешенного окна в отцовском ателье, между пыльным, потрескавшимся дубовым комодом и высоким овальным зеркалом. Оттого и неспокойно смотреть на ее губы и глаза, оттого... Но эта строчка – как зубная боль, как гвоздь в ботинке: «Теперь во мне спокойствие и счастье...»
Откуда она, изматывающая, отупляющая? И имеет ли вообще какое-нибудь отношение к Среднеярску?