В первое воскресенье июля, за три дня до отъезда Олега, купались и загорали на озере. Олег прыгал с берега и шумно переплывал озеро сперва кролем, потом баттерфляем; Ксения, распустив волосы, ходила по воде вдоль берега, с удовольствием поглядывая на свою красивую длинноногую тень. Потом, взявшись за руки, они лежали на пледе, она смахивала пальцем капли с его слипшихся ресниц; Олег прижимал ее руку к своим губам, рассказывал, как отец после уроков возил его на машине в бассейн в Лужники; как однажды он чуть не утонул, ударившись головой о бортик, – отец страшно испугался, когда узнал, пожаловался директору бассейна и друзьям из «Советского спорта»; тренера куда-то перевели, а Олег вскоре после этого ушел из плавания в баскетбол, потом занимался конным спортом.
Солнце жгло отвыкшую за год от тепла кожу на ногах и на спине; рядом под берегом в шелестящем камыше хлюпала вода, где-то в роще срывался с волны на волну транзистор, ворчал мотоцикл.
Доедали черешню, которую привез в Среднеярск Гарик. Два ящика подарил им с Олегом, потому что в Москве у них был какой-то общий друг. Последние ягоды, темно-желтые, блестящие, были самыми сочными и сладкими.
«Олег», – закрыв глаза, шептала Ксения.
«Ау?»
«Сколько у тебя было женщин до меня?»
«Ну... где-то к миллиону уже подступает. А у тебя мужчин?
«Ты второй».
«Да? – улыбался Олег. – На первый-второй р – рассчитайсь!»
«Я обижусь».
«Не обижайся».
«Ты любишь меня?»
«Люблю».
«Как?»
«Очень».
«Очень или очень-очень?»
«Очень-очень-очень!» – прижимался Олег виском к ее горячей щеке.
«Тогда поцелуй меня. Нет, не так. В губы».
«На нас смотрят».
«Ну и пусть. Ну и хорошо».
Прозрачная капля с его волос прокатилась по ее щеке, упала на плед, оставив маленькое темное пятнышко.
«Здравствуй, милая моя Ксюшенька! Прошло уже двадцать два дня и пять с половиной часов. Ползем со скоростью черепахи с Галапагосских островов. По расчетам нашего чифа, гениального лоцмана и стратега Никифора Безысходных (помнишь, он плясал на капустнике в институте и доказывал тебе, что я «очень большой ученый»?) – скоро доползем наконец. На теле у Никифора вытатуировано девять компасов, так что не заблудимся. Пиратская наша посудина трещит по швам и стонет; вспоминает, должно быть, розовую юность в Карибском море, когда на ее палубе лакал ром прямо из бочки славный старичок Морган; он, как известно, развесил всю команду на реях – сушиться на солнышке. Добрый и веселый был старикан. Если серьезно, то кое-какой интересный материал собрал. Дома разберусь.
Позавчера поймал первого в жизни тайменя. Тридцать два с лишним! Похож на твою любимую директрису из «Сибири». Морда тупая, зеленая, темно-оранжевые плавники на полметра, глаза удивленно выпучены. Сам меня чуть в воду не утащил, но Саша Мельников хлопнул его по кумполу дубиной. Не знаем теперь, что с ним делать.
Рассказывали тут забавную историю. Один рыбак заметил недалеко от себя, выше по течению реки, медведя. Тот «рыбачил», потом вошел в воду и поплыл. Вдруг кто-то стал тянуть медведя вниз. Он то исчезал, то выныривал и ревел, барабаня лапами по воде. С трудом выбрался. Оказалось, что к задней лапе его прицепился громаднейший сом. Медведь вытащил сома на берег... Представляешь?
Соскучился катастрофически. Апокалипсически. И утром, и днем, и вечером, и ночью думаю о тебе. Вспоминаю, как в зимовье у Февроньи Арефовны мы с тобой сидели у печки и смотрели на огонь. Вкусные были сухари, правда?
Девочка моя, ужасно хочу к тебе. Вчера вечером шел дождь с градом, ветер, мы перетаскивали лодки через длиннющий перекат и вымокли как мыши. Никифор чуть не плакал, да и все приуныли. А я шел по воде и твердил про себя: зато у меня есть Ксюшка, как здорово, что у меня есть любимая моя Ксюшенька!..»
...Сидя у Наташи Саушкиной, снова и снова перечитывала письмо; представляла, как Олег писал его где-нибудь в лодке или у костра, положив бумагу на перевернутый котелок, – буквы скакали, то наползая друг на друга, то уродливо вытягиваясь. По телевизору показывали открытие Олимпиады: мелькали шарики, голуби, проходили команды со знаменами. Политический обозреватель телевидения Алексей Аненков брал у известных деятелей интервью на английском, немецком, французском. Было неспокойно, хотя до возвращения Олега оставалось недолго; или, может быть, неспокойно было именно поэтому? Проснувшись однажды утром, поймала себя на мысли, что уже полгода, с тех пор как с Олегом летали в тайгу, живет чужой жизнью; каждый день, каждый час у кого-то ворует.
Будто второе «я» родилось, оттолкнулось от первого, состарившегося за свою короткую жизнь так, что ничего уже по-настоящему не хотелось; оставались лишь обрывки воспоминаний, притупленные, какие-то озябшие инстинкты. Второе «я» утопило первое в глубине и казалось, никогда уже тому не всплыть, что бы ни случилось. Когда погиб Митя Саушкин, ощущала боль, как от затянувшейся и вновь пораженной раны; с какой-то даже внутренней радостью сознавала эту боль, хотя признаться бы себе не могла; не саму боль, но то, что чувствует ее, как другие, нормальные люди. И Олега на пристани провожало второе «я», испытывая при этом то, что испытывают все, вплоть до привкуса ревности к жене заместителя директора института, фальшивой блондинке в обтягивающем мощный бюст и бедра тренировочном костюме, стоявшей на палубе рядом с Олегом.
Анатолий не пил, не уходил из дома навсегда, а угловой магазин и пивную обходил за три квартала, всю, до копейки, зарплату приносил домой. Вечерами вместе с Наташей, собиравшейся вскоре рожать, сидел у телевизора: «Тебе удобно? Может, подушечку подложить? Чайку заварить? Сиди, сиди, Натуль. Я сам все сделаю».
В комнате у них был угнетающий порядок. Блестели свежевымытые окна и пол, пыльный всегда ковер теперь ослеплял со стены ярким бордово-золотым узбекским узором; на шкафу и подоконнике цвела герань. О Мите ничто не напоминало, кроме небольшой фотографии, сделанной, когда мальчик был еще в детском саду.
Вспомнила, как ходила с ним в цирк. Был теплый светлый вечер, на обратном пути решили пройти вдоль Реки. Митя молчал, задумчиво глядя на меркнущее небо, огоньки в прозрачной темноте другого берега, груженную лесом баржу. Вода до самого фарватера остекленела. Но баржа проползла, минуту спустя заблестели, мягко захлюпали по берегу волны, пахнуло речной глубиной и рыбой. Спотыкаясь о выбоины в асфальте, перепрыгивая через лужицы, Митя крепко сжимал ее ладонь своей крохотной потной ручонкой и старательно подстраивался под ногу; уменьшала шаги, глядя на две его пушистые макушки – знак счастливой судьбы. И почудилось вдруг, – теперь почти физически вспомнила, – что это мой мальчик, родной сын идет рядом; нехорошо стало.
«...Слушай, Ксюх, – сказала Наташа, когда Анатолий ушел на кухню готовить ужин. – А чего ты замуж за него не выходишь?»
«Замуж?» – вздрогнула Ксения.
«Ну. Он ведь после своих трех лет ни за что здесь не останется. В Москву поедешь. Видная баба, молодая, чего в дыре-то торчать?»
«Я... хочу», – сказала Ксения.

Она была уверена, что не пойдет на свадьбу к Андрею Мальцеву, – несколько раз передавали его приглашения, – но купила подарок, цветы и приехала. Молодых ждали у подъезда. Отец Зои, высокий, совершенно лысый фронтовик с орденскими планками на пиджаке, держал на руках вышитое полотенце с хлебом-солью. То ли от давнишней контузии, то ли от волнения он беспрерывно моргал слезящимися глазами. Мужчины все были в черных костюмах с галстуками, несмотря на тридцатиградусную жару.