| Продолжение |
|
|
|
| 17.11.2009 | |||||||||||||||||
Страница 4 из 15 В каждом человеке – не только в Пушкине, Достоевском, Галилео, – в каждом, будь ты контролером в Лужниках, космонавтом, егерем, шестилетним ребенком или кавказским долгожителем, есть некая тайна. Масштабы разные. Как масштабы микро – и макромиров. Снежинка, например, – и вселенная. Но по сути своей они одинаковы. Впервые мне сказал об этом отец. Я еще не ходил тогда в школу. Помню, был солнечный день, иней на деревьях, пар изо рта, скрип снега под полозьями санок. Мы с отцом вместе садились на санки и катались с горы. Перевернулись. Долго лежали в снегу. Было тихо. Лежали и разглядывали снежинки... Я вспомнил об этом через много лет, когда ездил с отцом на охоту. Я не смог выстрелить в сохатого, которого мы загоняли весь день. Выстрелил мимо, по кустам. Но сказал, что промахнулся. Проверили, посмеялись; особенно издевался надо мной Игорь Вербицкий, почти мой ровесник, с которым я так хотел подружиться и ездить на охоту. Но егерь Николай Трофимыч меня понял. После ужина я вышел из избы. Ночь была ясная, не очень морозная. Прошелся по дороге. Сел на поленницу, сложенную позади сарая. Млечный Путь тянулся через все небо, синее, засыпанное голубыми звездами. Лес, совсем молоденький месяц, снег – все было синим. Я сидел и думал о моем сохатом. О том, как он бродит сейчас где-то в темной глухой синеве или дремлет, прислонившись к дереву... Думал о парной печенке, которую, скорей всего, так уже и не попробую никогда. Черт с ней! Черт-то черт, но прав ли я? Сколько человек таскались по снегу, по болоту, измучились, обозлились на весь свет. Имел ли я право не выстрелить, когда он выбежал на мой номер? Имел ли право умышленно промахнуться? Или я просто струсил? В который уже раз в жизни струсил и теперь буду оправдывать, оправдывать себя, пока не оправдаю? Захрустел снег. Из-за сарая вышел Николай Трофимыч. «Не возражаешь, присяду, покурю маленько?» Он достал из кармана мундштук, аккуратно вставил в него сигарету. Чиркнул спичкой, осветив свое нестарое, морщинистое лицо, толстые пальцы с крепкими темными ногтями. Затянулся. «Значить, жаль стало сохатого?.. Я, значить, сразу и понял». «Что поняли?» – задиристо вскинулся я. «Дак ведь все, значить, и понял, где там не понять. Чего жалел-то?» Я не знал, что ответить. «Вот оно как получается... – егерь снова чиркнул спичкой, зажег потухшую сигарету. – У меня дочь в Ленинграде учится. Летом приезжает. Наталья. Дак просто на дух не переносит запаха любой там, значить, крови, свежатины. Убийство, говорит. Ни зверей, ни птиц не осталось, скоро совсем никого не будет. Только в зоопарке...» Сигарета потухла. «Значить, жаль стало сохатого?» – спросил Николай Трофимыч. Я молчал. Николай Трофимыч тоже молчал. Начал рассказывать о том, как вернулся сюда после фронта и плена. Я не мог понять, рассказывает он о своей жизни просто так, в продолжение охотничьего ужина, или имея в виду какую-то пока еще туманную мысль. Потом это стало неважно. Вспомнил, как после побега большой группы пленных из концлагеря и убийства немецкого офицера выстроили всех на плацу под прожекторами, в ливень, выводили каждого седьмого и тут же, неподалеку, расстреливали в затылок; и один старик лет сорока пяти (тогда казался стариком), поэт или музыкант какой-то, умолял Николая Трофимыча поменяться местами, потому что у него дети, внук, у него музыка или там стихи, а у молодого парня ничего нет, кроме одной жизни, ничего и никого, – этот старик, тощий, сутулый, с землистыми безресничными глазами, шагнул на место Николая Трофимыча, чтобы не быть седьмым, и оказался седьмым, ошибся в счете, или кого-то впереди передвинули, – через минуту он лежал в канаве лицом вниз, с уродливо вывернутыми тощими ногами... И о том, как начальник концлагеря любил голубей, вспомнил Николай Трофимыч. И о многом другом. «Значить, жаль стало сохатого?» – спросил в третий раз, чиркая спичкой, и ушел, а я остался сидеть на поленнице. Спать не хотелось, и было не холодно. Пригрелся. Я смотрел на звезды, на синий лес, на следы от подшитых валенок егеря и думал. Казалось, что-то очень важное зависит от того, отвечу я себе или отмахнусь, уйду спать. И через несколько лет, на практике в Сибири, после того как целый месяц жил рядом с Профессором, слушал его у костра, – я задавал себе этот вопрос: почему ж тогда не выстрелил? Струсил? Почему? Повторись все сначала, выстрелил бы? Я понимал, что было противоборство, противоречие между тем, что я думал в тот момент, когда поймал на мушку маленькое белое пятнышко на груди сохатого, когда смотрел в его черно-коричневые глаза, и тем, что чувствовал. Умом я понимал: от того, будет ли одним сохатым меньше или больше, ничего не изменится, природе не станет больнее, возможно, даже лучше станет кому-то; говорил же егерь, что слишком много развелось сохатых. Но, понимая все это, да еще пребывая в охотничьем экстазе, я не смог выстрелить. Под лопатку. По глазам. По живым черно-коричневым глазам. Опять вспомнилось, как мы с отцом лежали и разглядывали снежинки. Я не мог поверить, что они, каждая в отдельности, равноценны, по сути, вселенной... Я думал о вечном противоречии мысли и чувства. Это ведь об этом – на одной чаше весов гениальная картина, на другой – слеза ребенка. И – быть или не быть?.. Каждый приходит к этому по-разному, иногда не задумываясь, – но каждый, рано или поздно. Потому что это главный вопрос. Противоречия. Вспомнил песню Максима Горычева, которую он пел под гитару в Слободе: «...и где же ось противоречий? Противоречий льда с огнем, огня с водой, шипов с цветами; всю жизнь к прошедшему идем, а будущее вслед за нами...» Мысль правдива – чувство ложно. Или наоборот. Никто не знал, не знает и не будет знать. Жизнь продолжается благодаря этому единству и борьбе прицела карабина и живых глаз (красиво как!), плюса с минусом, радости с болью... Я вспомнил, как, возвращаясь с практики, мы с Профессором сидели в аэропорту и ждали, когда туман сдвинется в сторону и объявят рейс на Москву. Ждали сутки, двое... Потом пригласили на экскурсию к оленеводам. До этого я ни разу не ездил на вездеходе. Лязг, визг, грохот. Профессора, маленького, худенького человечка, швыряло по закрытому брезентом кузову вместе с пустыми канистрами и лебедкой. Удержаться он никак не мог, но довольно улыбался. Мотор заглох. Что-то случилось с коробкой передач. Выползли наружу. Профессор стоять на месте и ждать не умел. Мы пошли с ним вперед, к островерхой сопке. Вокруг клубился жидкий желтоватый туман. Ни деревца. Вдали, меж сопками, поблескивала вода. Это было озеро Копчик, где в скалах гнездились ястребы и бакланы. Кое-где краснели побитые ночным морозом листья волчьей ягоды; виднелись желтые головки полярного мака и седые – пушицы. «Хорошо как, – упивался Профессор холодным влажным воздухом. – Как хорошо, а?.. Тундра... Ну, можно ли не благодарить судьбу за возможность вот так вдохнуть всей грудью, задержать дыхание – и наслаждаться? Наслаждаться, забыв обо всем. О суете, о подлости, о равнодушии. Ничего в мире не существует – только ты и этот воздух. И не надо больше ничего. Хватит, мол, с меня, пускай теперь другие кричат там, спорят, инфаркты зарабатывают... Как вы полагаете, Олег? Сколько можно?.. Нет, невозможно, к сожалению... Все время, с самых молодых ногтей, человек стоит перед выбором. Помните картину Васнецова «Витязь на распутье»? Вороны, черепа вокруг, камни... Всего лишь шаг стоит сделать, пойти не туда или слукавить, пойти на компромисс, пусть даже и самому почти незаметный – и все, пропал. Я говорю о серьезном. О главном в жизни, чем только и следует заниматься. Иначе второстепенное, третьестепенное похитит все время и силы. Ничего не оставит... Вам, Олег, небось кажется, что я изрекаю избитые истины. А мне понадобилась жизнь, чтобы убедиться в том, что человек, как тот витязь, постоянно должен делать выбор. Обязан всю жизнь вымерять по эталону нравственности. Ведь отвечать придется за каждое прожитое мгновение. Кстати, вы давно перечитывали Владимира Ивановича Вернадского? Непременно перечитайте. Именно сейчас. Возьмем, например, то, чем мы с вами занимаемся. Вдумайтесь: создание даже не очень большого искусственного водоема влияет не только на окружающую среду и водообмен отдельных речных систем, но и на все реки земного шара. Вдумайтесь в это, Олег!..» Олег и раньше читал Вернадского – «Биогеохимические очерки», «Несколько слов о ноосфере»... Но теперь, после сибирской практики, после бесед с Профессором, с сибирскими учеными, летчиками, охотниками, рыбаками, Вернадский вошел в его жизнь иначе. Биосфера – природа, среда жизни и смерти. Становление человека проходило в общей связи со всей окружающей природой. Невозможно отделить человека от биосферы. И ничто ни от чего нельзя отделить. Биосфера, как и вся планета, создана силами не только земными, но и космическими. И человек – творение сил земных и космических. Он внес в биосферу труд, мысль. Создающаяся сейчас ноосфера – это человеческая совесть, человеческий разум, вечный и всемогущий, призванный спасти природу, землю, жизнь. «...Девочка моя, ужасно хочу к тебе. Вчера вечером шел дождь с градом, ветер, мы перетаскивали лодку через длиннющий перекат...» В каждом живом существе есть тайна, думал Олег. Но каждая тайна обязательно кому-то предназначена. Тайна Пушкина – всему человечеству. Ее тайна – мне. Только мне. Никому не отдам. Все вокруг – ели, реки, небо с облаками – теряет смысл, стоит лишь допустить, что у меня нет Ксении. Ксюша моя, Ксюшенька, где ты сейчас? КСЕНИЯ Лежа на берегу речушки, она вспоминает прошлое лето, как дома в Среднеярске просыпалась и готовила завтрак. Яичницу с колбасой, жареные сосиски с гречневой кашей или геркулес. Смотрела через окно на покосившийся пыльный сарай, поросшую травой свалку. На заборе сидела ворона и глядела на блестящую консервную банку, а солнца еще не было видно. Ксения думала о том, как быстро наступило лето. В Белгороде весна мягкая, неспешная и переменчивая. Так же и ее отношения к Олегу: прилив теплой, радостной нежности, когда она была почти счастлива и чувствовала, что не сможет без него, сменялся холодным и бесцветным, опустошающим раздражением; все надоедало, делалось бессмысленным, не хотелось его видеть, хотелось забыть. Все забыть. Но, слава богу, теперь лето. Июнь. Две недели он живет у нее, каждое утро она готовит ему завтрак; через три недели он уедет в научную экспедицию по реке Аласоха и водохранилищу. Она старалась не думать о том, что будет через три недели. Три недели – это много. |
|||||||||||||||||
| Последнее обновление ( 13.01.2011 ) | |||||||||||||||||
| < Пред. |
|---|