У Олега играло радио; он что-то чертил за письменным столом, спиной к двери. В комнате был беспорядок. Ксения села на кровать, прислушиваясь к словам песни. «Эх, жизнь хороша, оттого поет душа, – пела частушки Мордасова. – Мы сегодня на земле, завтра будем на Луне-е-эх!»
Озноб не проходил; разболелись голова и спина, хотелось накрыться чем-нибудь теплым. Ксения легла, не раздеваясь. Через какое-то время в полузабытьи почувствовала, как Олег осторожно обнимает ее, наклоняется, целует.
«Девочка моя родная, что с тобой?»
«Ляг рядом, – прошептала Ксения. – Обними меня покрепче. Холодно. Если бы ты знал, как мне холодно».
ИГОРЬ ОЛЕГОВИЧ КУЗЬМИН
(АВГУСТ 1981 ГОДА)

В речушке, разделяющей Сарандыг, «Геолог Рогов» швартуется в полдень.
Первым делом отправляются на почту, там должна быть телеграмма, продлевающая срок экспедиции до первого сентября – об этом договаривались с руководством филиала Академии наук. Но телеграммы нет.
– Что ж, – говорит Суржумцев-Собакевич, лязгая сталью зубов, – жду еще трое суток и иду на Среднеярск. Мне бумага нужна.
– Мы и полпути не прошли... – вяло разводит руками Спиридон Капитонович Попов. – А как же труба, где, собственно, и намечено строить электростанцию? Как же съемка створа – замеры глубины, ширины, скорости течения, уклонов берега?
– Мы же договаривались, – говорит Олег. – Телеграмма обязательно будет.
– Через три дня бумаги не будет – разворачиваю борт. Мне на ваши створы и уклоны плевать. Я все сказал. – Взглянув на блестящую в солнце японскую оптику Кузьмина, кэп немного смягчается, взъерошивает своими короткими красными пальцами волосы. – Могу завтра спуститься километров на сто, тайменя проверить. Если, конечно, желаете.
После обеда Олег идет с отцом к знатной охотнице Февронье Арефовне Поповой, о которой рассказывал и писал в письмах; отцу ее лицо не кажется интересным, щелкнув несколько раз, послушав, позевав, он уходит доснимать звероферму.
Ксения спит в кубрике, укрывшись с головой. Черные мухи роятся, сладострастно жужжат. Кузьмин открывает иллюминатор, но плохо укрепляет крышку, – она захлопывается; Ксения испуганно откидывает плащ-палатку.
– Это вы? Сейчас утро или вечер?
– Вечер, – улыбается Кузьмин, глядя на ее по-детски заспанное лицо и растрепанные волосы. – Часов семь, может быть, начало восьмого.
– А Олежка где?
– В Москву и в Среднеярск звонит.
– Вы ужинали?
– Интересная мысль. Чайку бы с удовольствием выпил.
Она встает, поправляет волосы перед зеркальцем, стоящим на столе, и выходит. Минут через пять возвращается из камбуза с кипящим чайником.
– Кто-то уже вскипятил.
Разливая по кружкам кипяток, она наклоняется над столом, и в разрезе футболки упруго колышутся розоватые ото сна, с голубыми прожилками груди.
– Вы с сахаром? – поднимает она глаза.
Снова этот испуг, стыд, черт знает что...
– Три кусочка мне, пожалуйста... Спасибо.
В который уже раз здесь, на Реке, возвращается к Кузьмину мальчишеское, – чулки молоденькой учительницы немецкого, ни лица, ни голоса которой он уже не помнит, были короткими; сперва она объясняла ему, что плюсквамперфект обозначает законченное, ограниченное временными рамками действие на фоне незаконченного; потом отошла, наклонилась над соседней партой и, словно почувствовав блеснувшей между толстой шерстяной юбкой и чулками кожей его взгляд, резко повернулась; он тут же опустил глаза, но поздно, она увидела в них то, что еще никто не видел; потом, стоило ей посмотреть на него, он краснел, умолял ее про себя отвести глаза, и она, казалось, краснела, и от этого совсем становилось невмоготу, хотелось спрятаться...
А что значит законченное на фоне незаконченного, он так и не понял.
– Погуляем по берегу, – предлагает Ксения. Она крепко сжимает его руку на трапе. Кузьмин думает о том, как бы не вспотела ладонь, – одна его знакомая говорила, что мужчин с потеющими руками для нее не существует. По гулким штабелям они выходят на берег. Человек семь ждут парома или четырехвесельной морской шлюпки, чтобы переправиться. Высокий парень в летчицкой фуражке удит рыбу. Левее, ближе к Реке, белеют кукурузными хлопьями на зеленовато-бронзовой воде десятка полтора чаек.
– Как долго держится тепло... – говорит Ксения. – Удивительное лето.
– А в Москве какая жарища стоит, если бы вы знали! На вечернем сеансе однажды я чуть сознание не потерял.
Кузьмин видит июльскую Москву – блекло-фиолетовое, задымленное небо, раскаленные машины, пыльные стены, трава на газонах, поникшие листья; жара ложилась на город часов в десять, к обеду Москва мало чем отличалась от Гаваны или Аккры, а часов в пять-шесть совсем становилось нечем дышать...
Но теперь, через десять дней, ему хочется назад, в город, где все родное, привычное с детства и ясное. Всю жизнь Кузьмин с удовольствием уезжает из Москвы, но через неделю-две его неодолимо влечет обратно; и он представляет, лежа в номере какой-нибудь гостиницы, как получит чемодан, сядет в домодедовскую электричку или такси, приедет домой, примет ванну, побреется – старательно, с наслаждением, – а потом они с Ириной будут на кухне пить чай, разговаривать, она будет рассказывать, кто звонил, что произошло за то время, пока его не было в Москве.
Будет ли это еще когда-нибудь? Интересная мысль... И зачем он себе врет, что ему безразлично, где и с кем сейчас Ирина? Все врет. Может, и прицепился он к этой дурацкой строчке насчет спокойствия и счастья для того, чтобы отвлечься. От всего.
– Смотрите, гагара! Нет, там, левей, над лодками. Говорят, ее пух очень трудно пробить дробью... Какое время года вы любите?
– Не знаю... – Кузьмин пожимает плечами. – Лето, наверное. Или начало осени. Я ведь фотограф.
– А я – начало зимы. Снег прозрачный, мягкий. Особенно у вас в Москве, у памятника Пушкину. Там фонари такие старинные...
– Вы не похожи на официантку.
– А какой, интересно, вы себе представляете типичную официантку?
– Как вам сказать... В ресторане гостиницы «Сибирь» в Среднеярске работает одна такая, с лиловыми волосами.