... Ксению не любили в ресторане. Официантка Валя Бочарова уверяла, что за четвертной она ложится под любого, но предпочитает французский вариант: своими глазами не раз видела. Теперь и Наташа Саушкина говорила с Ксенией как-то напряженно-фальшиво, приторно сочувствуя. Директриса, квадратная, безвкусно молодящаяся женщина сорока шести лет, приехавшая в Среднеярск после скандала в Магадане, где откупилась от большого срока, – с брезгливостью.
«Нагулялась, голубушка?» – закурила она папиросу, расплющив двухпудовый бюст о стол с фотографией Алена Делона под стеклом.
«Что вы, Тамара Георгиевна...»
«Мы-то ничего, – криво усмехнулась директриса. – Работаем, план потихоньку выполняем. Стихов не сочиняем. И романов не читаем. Талантов Бог не дал».
Как-то перед закрытием ресторана высокий бородатый парень лет тридцати, геолог или золотоискатель, стал приставать к Вале Бочаровой; басовито уговаривал, хватал ее за руки, за юбку. Валя хихикала, хлопая по рукам, разжимая его пальцы. Потом наклонилась и что-то сказала, кивнув в сторону Ксении, которая рассчитывала свой последний столик, – бородач пьяно ухмыльнулся, разбил фужер, заплатил; разбил еще один, заплатил; допил водку, разбил графинчик, оставил деньги на столе и вышел.
«Киска, пойдем ко мне, – обнял он Ксению за талию, когда через полчаса она ждала у раздевалки Наташу Саушкину. – На вот тебе стольник, возьми коньячку, апельсинов, еще там чего».
Она молча отошла, он за ней; минуту уговаривал, потом грубо схватил ее пятерней за грудь, захрипел, дохнув горячим перегаром в ухо, брызжа слюной:
«Что ты, сучка, ломаешься, как целка?.. Отстегну не меньше других. Твои же подруги говорят... Да что я, сам не отличу ледовитую бабу! Довольна будешь. Или борода моя не нравится?»
В зеркале показалось черное лицо Андрея Мальцева. Не успела Ксения повернуться, как услышала короткий глухой удар, – голова бородача дернулась и пропала, будто отвалилась; он увернулся от второго удара, но третий – в челюсть, поверг его прямо на зеркало и цветочные горшки. Андрей вышел из ресторана, не взглянув на Ксению.
Ксения заплатила за разбитое зеркало и горшки. Подписала протокол в милиции. Андрея Мальцева таксопарк взял на поруки. На работе говорили только о Ксении, других тем не было. Когда она подходила, замолкали, садилась – отодвигались, вставали и уходили. В зале собирались по трое-четверо, хихикали с посетителями ресторана, поглядывая на Ксению; почти каждый вечер мужчины предлагали ей деньги, материли и лапали. Наташа Саушкина не знала, как себя вести; Тамара Георгиевна брезгливо вытягивала мясистые рдеющие губы, хмыкала, вздыхала, потом и вовсе перестала здороваться. Лишь соло-гитарист Костя Шиповников подмигивал Ксении со сцены и посвящал ей песни.
Олегу про Ксению наговорили такого и столько, что он лишь моргал и морщил лоб, поправляя очки, и все больше сутулился. Обычно он провожал ее после смены. Но однажды вечером не пришел к ресторану; и через день – не пришел...

По привычке Ксения наполнила чайник водой из-под крана, поставила на плиту; задумалась, забыла включить газ. Пошла в комнату, села на кровать. Встала, выдвинула из-под дивана чемодан, медленно, равномерно, как робот, начала укладывать вещи. Укладывала аккуратно, и все поместилось: белье, кофты, рубашки, юбки. Альбом с марками. Книги, которые она привезла когда-то с собой, и те, которые купила здесь, нужно было перевязать веревкой. Она подошла к полке, достала из-под стекла Пушкина и Высоцкого; вложила портреты между страницами фотоальбома. Взяла с полки еще пять или шесть книг; потрепанный томик Гоголя, оставшийся от мамы, выскользнул и раскрылся на полу. Ксения долго смотрела на растрескавшуюся стертую обложку, отрешенно думая о том, как возьмет такси, купит в аэропорту билет на пятичасовой; подняла книгу.
...была уже в Генуе, где играющая пестрота домов, церквей, дворцов на тонком небесном воздухе, блиставшем непостижимою голубизною...
...треугольные маленькие площадки и между ними, как тесные коридоры, изгибающиеся линии улиц, наполненных лавочками генуэзских серебренников и золотых мастеров...
...кружевные покрывала женщин, чуть волнуемые теплым ветром, их твердые походки, звонкий говор в улицах...
Перелистнула несколько страниц.
Стала читать подчеркнутые карандашом строчки, но не сразу дошел до нее смысл слов: «Человеку, который вышел из дому в светлой праздничной одежде, стоит только быть обрызнутым одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь народ обступил его, и указывает на него пальцем, и толкует об его неряшестве, тогда как тот же народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых в будничные одежды. Ибо на будничных одеждах не замечаются пятна».
Какие одежды? Почему одежды?
Еще и еще раз повторила про себя последнюю фразу; перечитала весь абзац. Опустилась в кресло. Батарея крякнула, захлебнувшись кипятком, и смолкла.
По небу плыла прозрачная ледяная луна, а в комнате все было как-то странно неподвижно.
Натянув телогрейку на голову, вахтер раскатисто храпел. Лампочка освещала ободранные, засиженные мухами стены, потолок в синеватых разводах. Ты никогда не была у Олега в общежитии, но знала номер его комнаты. На цыпочках поднялась по лестнице на второй этаж; сквозь нагромождения шкафов, тумбочек, колясок пробралась в конец коридора. Откуда-то сверху доносились слабые, как пульс, позывные «Маяка». Уже пять. Полвосьмого ему вставать на работу. Уйти? Нет, ты не смогла бы сейчас вернуться в комнату, где стоит чемодан с уложенными вещами и разбросаны книги, где батарея издает отвратительно живые звуки. Ты постучала ногтем. Постучала чуть громче – за дверью была сплошная черная тишина. Взялась за ручку, толкнула.
Олег спал на спине, приоткрыв рот, закинув руку за голову. Рядом на стуле висела одежда, на книге лежали очки и часы. Эспандер – над кроватью. Блестящая дверца шкафа. Тапочки. Ты подошла к столу, заваленному ворохом бумаг, – тетради, книги, таблицы. «Влияние регулирования стока на процессы в нижних бьефах». Тихонько переставила табуретку ближе к кровати, села. Сняла шапку и расстегнула шубу. Вытянула ноги. Где-то тикал будильник. Ты поискала его глазами, но не нашла. Из окна между коротенькими занавесками в горошек лился ровный зеленый свет – лунный или от уличного фонаря.
Лежа на берегу речушки, она вспоминает, как смотрела в ту ночь на Олега. Закоченевшие пальцы ног, щеки отходили от жесткого ночного мороза, мягче и теплей становилось на сердце.
...смотрела на его лицо, пухловатый, чуть раздвоенный подбородок, приподнятые как бы в недоумении брови; она не хотела ни о чем думать, потому что мысли, даже самые дорогие и сокровенные, сотканы из слов, которые по сути своей пусты, лживы, ничего не стоят. Они лишь скрывают гадкое, завистливое – или доброе, нежное... Особенно нежное. Потому что чувство это самое сокровенное и самое незащищенное.
...подумала о маме...
А это что вокруг?
Бескрайнее, мягкое, золотисто-голубое... море?..
Нет, оно шумное, а здесь – ни звука. Тишина. Золотисто-голубое, с розовыми и салатовыми бликами, окутывает, легко, как утренний летний ветерок, и растворяет в теплой томной нежности.
И по щекам струится что-то теплое, солоноватое... Слезы? Она плачет?
Плачет – и легко, и радостно уже...
Комната погружена в безбрежную хрупкую тишину...
...не думаешь, но ощущаешь женским нутром: не важно, что было, что будет, сколько проживешь еще и сколько впереди страданий, утрат; важно это, сказочное, золотисто-голубое; эта ночь и эти сладкие слезы...
...раскалывается вдруг тишина – фонтаном осколки брызгают под потолок, в окно, звенят об пол и стены; Ксения сидит, сжав ладонями виски, и улыбается, и смеется, и молит, чтобы подольше не затихал будильник, чтобы звонил, бил, бил фонтаном!..
В парикмахерской она сделала легкую «химию» и маникюр. Восьмого марта весь день простояла у плиты: варила украинский борщ, как учила когда-то тетя, тушила мясо, жарила цыпленка, пекла пироги с рисом и с вареньем.
Вечером надела лакированные туфли на высоких каблуках, серые чулки, черное платье с разрезом до бедра и с открытой спиной, которое брат привез ей из Ирландии. Едва успела докраситься, как раздался обрывистый звонок в дверь. Потом длинный, настойчивый.
«Кто там?»
Через порог Олег протянул ей четыре чайные и пять темно-бордовых роз. Ксения хотела сказать что-то, но Олег – неловко, больно, чуть не уронив на пол очки, чмокнул ее в уголок губ.
«Проходи, проходи скорей! – она растерянно улыбалась. – В комнату! Какие... живые. Откуда, боже мой? Настоящие розы...»
«Фирма веников не вяжет».
«Я...» – будто вспомнив что-то, Ксения убежала на кухню, потому что закружилась голова.
Подбородок Олега блестел от масла. Бокал с шампанским он держал маслеными кончиками пальцев, и Ксении захотелось, чтобы Олег разбил бокал в этот вечер...
Он рассказывал о Москве. О том, как перед библиотекой Ленина цветет сирень, а потом тополя; пух кружится, залетает в окна, устилает бульвары, мостовые; мальчишки бегают, бросают зажженные спички, – пух вспыхивает, словно бензин, пенсионеры, играющие в шахматы на скамейках, кричат...
«За то, чтобы скорее было лето, – говорила Ксения, разглядывая прихваченные морозом лепестки. – Чтобы было тепло... Я больше всего на свете люблю, когда тепло. А ты?»
«И я. Раннее утро, – речушка, камыш, лес наверху – и солнечная роса. Мы с отцом ловим рыбу удочками... я совсем маленький был, но даже запахи помню».
«Ты столько рассказываешь о своем отце, что мне иногда кажется, будто я с ним знакома. Ты его очень любишь?»
«Да, – сказал Олег. – Он так переживал, когда узнал, что после диплома я уезжаю из Москвы. А вообще-то сложный человек мой отец. Вторая древнейшая профессия, все из-за нее. Здоровье у него просто фантастическое! Мотается, мотается всю жизнь... Выпьем за тебя. Потрясающей вкусноты и борщ, и мясо...»
«А цыпле-еночек?» – капризно насупилась Ксения.
«Нет слов, чтобы выразить...»
«Мы будем танцевать?»
«Без музыки?»
«Я взяла магнитофон у Кости, но включить не могу. Попробуй, а я пока тарелки отнесу».
С кухни Ксения услышала бархатистый баритон Дассена. Когда вошла, Олег встал с кресла и церемонно, как на балу, пригласил ее: «Мадам», – Ксения сделала реверанс, положила руки ему на плечи. Не обращая на музыку никакого внимания, он раскачивался из стороны в сторону и старался не наступить ей на ногу.