| Девятый день |
|
|
|
| 13.11.2009 | |||||
Страница 3 из 3 Они свернули в переулок, через арку – во двор и остановились перед угловым подъездом, в котором жила бабушка. Минут десять я выглядывал из-за большого мусорного бака, вслушиваясь в едва отличимые от кромешной тишины звуки – прозрачные осколки ее смеха, далекий гул машины... Надоело. Хрупая снегом, я пошел, освещенный фонарем, к центру двора. Они меня увидели, Ева подошла. – Максим, ты что здесь? Снежинки путались в енотовом воротнике, покрывали плечи, гладили ее тугие розовые щеки; глаза с чуть расплывшейся под снегом тушью были черными и огромными. Вся она была так прекрасна, что я и не думал отвечать. Я смотрел на нее снизу и вспоминал то же ощущение, когда сливаются вдруг звуки, воспоминания, мечты и всем существом чувствуешь – ты жив; не отец, не дед, не сестра, не те, кто будет после, а именно ты, Горычев Максим. Прошлым летом, в августе, незадолго до того, как ее положили в больницу, откуда она уже не вернулась, ты шел по лесу и в конце сосновой аллеи, высвеченной закатным солнцем, тягучим, янтарным, увидел бабушку – она ехала навстречу на твоем велосипеде... Ба-буш-ка... Никак не удавалось проглотить слезу, сидящую в горле. В мутной воде ты видел приближающегося парня. Предал все, что было, предал... И теперь силился увидеть ее лицо, но не мог... неужели забыл? Ты бросился на него, ударил головой в живот, он схватил тебя за воротник и поднял, как котенка; ты укусил его в руку, ударил ногой, он коротко и больно треснул тебя ребром ладони по шее, но боли ты не чувствовал... Ты сидел между ними на скамейке, они растирали тебе лицо снегом, успокаивали... Потом он узнал, что до войны, в тот год, когда не стало дедушки Саши, бабушка надолго уехала из Москвы, тетя Зоря заняла ее большую светлую комнату, а теперь в ней живет Ева и водит туда к себе гостей. В тот поздний вечер девятого дня он сидел в этой комнате за круглым столом, пил чай с клубничным вареньем, оставшимся от бабушки. Напротив сидела Ева и слушала рассказы о том, как Максим с бабушкой спасли скворчонка, которого кто-то клюнул или подстрелил из рогатки, как ходили на рассвете за черникой… – Слушай, Максимка, – широко зевнув и погладив его по темечку, Ева – Эсфирь поднялась, потянулась, выставляя обтянутую свитером грудь. – Хочешь, чтобы ты так не переживал и не грустил по своей бабушке, которая после возвращения из лагеря явно была не в себе, я тебе сисю покажу? А то все смотришь, подглядываешь. Хочешь? Максим кивнул, замерев. Ева, улыбаясь, расстегнула за спиной лифчик, задрала свитер до плеча и приспустила розовую чашу. – Красивая? Правда, не хуже, чем у французской королевы в твоих любимых «Мушкетерах». Мне один мужчина сказал, ты только никому ни-ни, что у меня она, как у Джины Лоллобриджиды в «Фанфан-тюльпане». Правда? – Правда, – выдавил Максим. – Можешь даже потрогать, – позволила Ева, – только улыбнись, не грусти – умрут все рано или поздно. Кровь так забилась в висках, что он даже удивился, что не умер сразу от страха и восторга: он впервые открыто, не подглядывая, увидел обнаженную женскую грудь. |
|||||
| < Пред. | След. > |
|---|