ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ

Маленькая, незаметная, тебе казалось, что она войдет в комнату с дымящейся кастрюлей или давно уже где-то здесь... Девятый день ее не было, но поверить ты не мог и потому ни разу не заплакал вместе с мамой, как ни старался. Не оставляло чувство, что гости собрались на праздник, Седьмое ноября или чей-нибудь день рождения. Все так же: блестящие подсолнечным маслом кусочки селедки, разложенные по краю тарелки, розовый протертый хрен на блюдце, бутылки с водкой и желтоватым сухим вином; перед тобой бутылка лимонада. И так же дядя Фима полоскал горло трескучим басом, все время задевая коленом ножку стола, тетя Зоря, бабушкина соседка еще с довоенных времен, никого не слушала, что-то рассказывала и сама смеялась, а отец молча подливал в рюмки, передавал на другой конец стола грибы, шпроты.
Ты накалывал на вилку пропитанные майонезом горошинки и клал их в рот, но они не проглатывались, лежали на языке безвкусной влажной мякотью. Ты хотел что-нибудь вспомнить, но не мог, потому что отказывался верить; если это действительно так, бабушки больше нет, то нет ничего... может быть, и тебя самого – нет?
Уже не выходили на кухню или в коридор, курили в комнате, открывали форточку и сразу закрывали, потому что дядя Фима с радикулитом боялся сквозняка. Лица, бутылки и картины на стенах теряли очертания, все выглаживалось в мутно-зеленом табачном оттенке. В соседней комнате, где жил после развода с Зорей Моисеевной Ефим Абрамович со своей старшей дочерью Евой, заиграл магнитофон, и молодые ребята и девушки потянулись туда, а взрослые курили, роняя пепел на ковер, травили анекдоты, спорили о политике, поэзии и живописи.
На кухне сидела мама с подругами, в ванной перед зеркалом, напевая, красила губы тетя Зоря, в коридоре кто-то разговаривал по телефону. Ты вошел в комнату, где был дымный полумрак, где медленно покачивались под музыку, прижимаясь друг к другу. Постояв у двери, ты хотел выйти, но с дивана поднялась Ева и взяла тебя за руку.
– Давай потанцуем с тобой, – она была намного старше, выше и, наклонившись, опахнув духами, улыбнулась тебе в лицо огромными черными глазами с накрашенными ресницами и длинными зубами с щербинкой. – Идем к окну, там свободней.
Ты никогда не танцевал, но послушно пробирался за Евой между спинами и локтями; она положила твои руки себе на бедра, мягко обняла и стала учить двигаться в такт музыке, иногда слегка прикасаясь... Споткнувшись, ты наступил кому-то на ногу, потерял равновесие, залился краской. От ее духов и все более явных прикосновений кружилась голова, грудную клетку сжимало, словно бинтами, невозможно было продохнуть.
Начался быстрый танец. Ты изо всех сил прыгал в высоту и в ширину, в глазах бесились красные кружочки и крючочки, вокруг смеялись, хлопали, ты думал об одном: не потерять напудренное накрашенное лицо с черными глазами; ты старался только для нее, сердце чуть не разорвалось пополам. Потом вы сидели рядом на диване, ее круглое колено, обтянутое зеленым чулком, прижималось к твоему колену, ты что-то рассказывал, чувствуя, как все внутри дрожит, она слушала, отпивая по глотку из высокого стакана: и ты из него хлебнул, когда она отвернулась, в стакане была разведенная лимонным соком водка. До этого ты ни разу в жизни не пил.
Ты пригласил ее на медленный танец, она сказала, что устала, но ты поднял ее за руку, не обращая ни на кого внимания, вдыхая ее запах, льнул к ней, красивой, крупной, взрослой девушке, твоей девушке. Она сказала, что вообще-то не Ева, хотя все к этому привыкли с детства, а Эсфирь и один дядька, большой начальник с персональной машиной, так ее и называет – Эсфирь Ефимовна.
– Я тоже буду, – сказал Максим и почувствовал, что его еще больше к ней тянет.
Она попросила принести воды. В другой комнате по-прежнему спорили о поэзии, на кухне сидела мама с подругами, но ты был уже другим. Мама спросила, почему ты такой красный, не заболел ли? Ты ответил ей другим, взрослым голосом. Она потрогала губами твой лоб, сказала, что пора спать. Ты взял большую папину кружку, размешал в холодной воде несколько ложек клубничного варенья и медленно, чтобы не расплескать, пошел по коридору. Смотрел под ноги и думал, что недавно еще играл здесь в футбол, расстреливал из пушки металлическими шарами отряды солдатиков; теперь ты был другим. Ты нес ей в кружке воду, и она, Эсфирь Ефимовна Альтшулер, в дымном жарком полумраке ждала тебя.
Но ее не было на диване, не было ее зеленых со швом чулок и среди танцующих. Прижимаясь к стеллажу, ты прошел в другой конец комнаты. На журнальном столике стоял ее стакан, в котором была водка. Ты выпил водку, как воду. Увидев, что кто-то есть за шторой, сбоку заглянул туда. Запрокинув голову, прислонившись затылком к стеклу, она сидела на подоконнике. Высокий длинноволосый парень в замшевой куртке стоял между ее коленями и целовал сверху в раскрытые мятые губы. Из-под задравшейся юбки, там, где кончался чулок, пухло белела полоска кожи.
...Вырвало. Ты сидел на низеньком заборчике, ограждающем песочницу детского сада, и не было сил поднять руку, вытереть подбородок. Хотелось плакать, но и на это сил не было. Разлапистые снежинки мягко, как парашютики, садились на искрящийся под фонарем снег, на рукава. Ты не хотел возвращаться домой, ты не хотел больше жить.
Еще вырвало, и стало легче. Ты широко раскрыл рот и хлебнул всей грудью морозного воздуха. Горло свело, в глазах потемнело. Ты хлебнул еще и еще, как в жару газировку. Фонари и горящие окна подбросило гигантскими качелями, опустило, и они поплыли, растекаясь по щекам, за воротник... Ты плакал навзрыд, давился спазмами, трясся всем телом; онемевшими разбухшими губами шептал: «Ба-буш-ка, ба-буш-ка»... Девять дней ее нет, а ты обманывал себя, не верил, но она действительно умерла, совсем умерла, больше никогда ее не будет, никогда... И ты забыл ее сегодня, предал... предал все, что было...