| У нас на Волге |
|
|
|
| 13.11.2009 | |||||||||
Страница 6 из 7 Но вдруг вздрагивает, на мгновение зависает и падает вертикально вниз первая. Другая, кувыркнувшись, плюхается в воду, и к ней торопливо подгребает ялик. Третья, десятая... В сумерках сбиваешься со счета. Из стволов рвутся змеиные языки, смертельно жалят уходящих в высоту, влево, вправо чирков, широконосок, крякв. Одни ружья бьют звонко, другие низко, мощно и протяжно, третьи коротко и туго – и все сливается в сплошной единый гул. Некоторые утки падают сразу, камнем, но большинство со свинцом еще долго пикируют и скрываются где-то в камышах, а то дотягивают и до леса. Охотничьих собак почти не было. Закат в день открытия охоты необыкновенный, будто огромный золотой поднос окунули в кровь и подняли над Волгой, – она стекает с него в воду широкими медленными струями. И в полной почти темноте слышны выстрелы, но реже, реже, – одна за другой лодки причаливают, гремят цепи, хлюпают болотные сапоги, разжигаются костры, начинается пиршество. Однажды ночью после открытия охоты я, Лева и Женя Завалкин решили не спать, а плыть вместе с Афанасьичем. У него была большая красная плоскодонка, которую мы на весенних каникулах вместе с ним шпаклевали и смолили. Ночь была тихой, но уже по-августовски свежей. Мы с Женей гребли, Лева сидел на корме, Афанасьич – на носу. Лодка плавно шла вдоль берега, весла постукивали о борта, скрипели уключины. Небо было высоким и звездным. Млечный Путь тянулся прямо над Волгой, отражаясь в ней пепельным светом. Мы чувствовали важность нашего дела, какую-то даже торжественность. Афанасьич молча глядел вперед. Луна освещала его худую спину в телогрейке. – ...Теперича левой берем, ребяты, – сказал он, подкашливая. – Эвона шалаш, видите? От него уже прямо к острову, они все там. Скоро чуток развиднеется. Тонкая полосочка высветилась над нашим берегом и, размывая сплошную синеву над собой, разливалась, как ряженка по полу. Афанасьич торопил. Не доходя до фарватера, мы взяли вправо и пошли вдоль поросшего осокой острова. Подранок выпорхнул чуть не из-под лодки, шлепнул здоровым крылом по воде, – Афанасьич ловко накрыл его подсачником, не дав опомниться, вытащил и захлопнул за ним дверцу носового отсека. Всего до рассвета, до тех пор, пока не началась стрельба, мы подобрали восемнадцать подранков. Двух чирков и шилохвостя пришлось добить, десяток мы поймать не смогли, хотя взмокли, изрезали ладони, гоняясь за ними по осоке и водорослям, наматывающимся на лопасти весел. Афанасьич плавал и на вторую, и на третью ночи. К осени большинство подранков в его сарае поправились и улетели. Турбаза строилась, приехали первые отдыхающие. Под ручку они гуляли по асфальтированным дорожкам, вдыхали целебный сосновый воздух, вечерами смотрели «Александр Невский» – единственную ленту, которой располагал молодой сердитый киномеханик Витя Маркин. На следующее лето закончилось строительство столовой, третьего корпуса, танцплощадки; был оборудован спортгородок и пляж. Теперь это был не пятачок выкошенной осоки с покосившимся грибком, а настоящий пляж с флагом, лежаками, раздевалками и табличкой для указания температуры воды и воздуха. Раньше мужчины любили погреться на травке, раздевшись до пояса, перекинуться в «дурака»; любили вспомнить войну, поспорить, может, и съездить иногда по скуле, да тут же помириться. Теперь они стеснялись своих худых, жилистых, татуированных тел; по пляжу расхаживали, привлекая бронзовыми накаченными торсами взгляды пышногрудых матрон, молодые спасатели. Афанасьича спасателем не оформили, но продолжали кормить у заднего хода в столовую. И он по-прежнему сидел с биноклем под грибком, в ушанке, телогрейке, валенках, по-прежнему его красная, совсем уже ветхая плоскодонка с облезлым спасательным кругом стояла на канале, в камышах. В сезон мужики на пляж показаться стеснялись, но весной, до первого заезда отдыхающих, если было тепло, заходили, потому что у Вали в турбазовском ларьке всегда можно было взять плодово-ягодного вина – «гнилушки» по девяносто две копейки, которое называли «плодовыгодным». На День Победы с утра собирались перед клубом на митинг. Кто воевал – в парадной форме, в начищенных до сияния сапогах, при орденах и медалях. В Светловодове рядовых почти не было. Многие вернулись с фронта офицерами, человек восемь старшин и сержантов. Старшим по званию был Дмитрий Степанович Дубоносов – капитаном. Высоченный сухой мужик, командовавший, говорили, батальоном, после войны где-то пропадал, был бригадиром, кого-то избил, судили, но вместо срока выписали в больнице «белый билет» – последствие контузии в сорок четвертом году. По праздникам, да и в будни старались не очень попадаться ему на глаза. Моего отца он уважал, читал ему стихи собственного сочинения (еще во время войны напечатали во фронтовой газете несколько его стихотворений про Сталина; потом посылал новые в районную газету, но возвращали). Тот май с начала был жарким. Вертикальными острыми лучами солнце прокаливало землю, плавилось на сосновых стволах. Подснежники появились, но словно почувствовав, что, не распустившись, опоздали, сразу исчезли. Перед Девятым черемуха Афанасьича напряглась, готовая в любой момент хлынуть и обратиться в гигантский снежный сугроб. С Колей Крановым мы купались в канале, и вода там была как в ванной. И на праздник, не дождавшись окончания митинга, мы прибежали на пляж. Афанасьич сидел под грибком. – А ты чего ж на праздник не пошел? Он не расслышал, переспрашивать мы не стали. Раздевшись, забрались на крышу беседки, где хорошо было загорать и откуда все было видно. Народ собирался на пляже. Пришел перворазрядник Володя Банников, приехал на мотоцикле Мишка Устинов с Лизой Коноваловой, приехали на велосипедах ее брат Толик и Витя Сухоухов. Прожарившись на полдневном солнце, мы с разбегу влетали в Волгу, но, проплыв метров пять – десять, окунувшись с головой, выскакивали: вода обжигала; бежали греться в канал. Потом приятно было лежать на крыше, прижимаясь щекой к горячему толю, чувствовать, как струйки стекают по спине, на переносице и подбородке высыхают капли. Внизу, шагах в двадцати от беседки, кто-то громко отчетливо выругался. Это был Дубоносов; ордена на его наглухо застегнутом кителе блестели и бряцали. Большой компанией мужики сидели за кустами и отмечали День Победы. Поодаль, на скамейках возле детского лягушатника, сидели жены. Прошелся из конца в конец пляжа директор турбазы Семен Моисеевич Шифман в костюме, при галстуке и с портфелем; спросил о чем-то Афанасьича, остановился у мужиков, выпил с ними, недолго поговорил и ушел, обливаясь потом. Душно было, парило. Небо затягивало. Тяжелая темно-лиловая туча встала над Волгой. От Вали из ларька вернулись с авоськой «гнилушки» двое мужиков. Мать Жени Завалкина начала уговаривать отца идти домой, но тот шуганул ее, – мужики довольно гоготали за кустами. Дубоносов встал и, покачиваясь, пошел по пляжу. Мы приготовились спрыгнуть с крыши, но перед беседкой он резко свернул, с трудом удержав равновесие, к грибку, остановился перед Афанасьичем и долго в упор глядел на него. – Ты! – как бы вдруг узнал, злая гримаса исказила его лицо. – Ты!.. со мной выпьешь за нее, – он налил полный стакан и сунул его в лицо Афанасьичу. – Мы врукопашную ходили, за нее под танки... Афанасьич отвечал что-то, показывая на свой затылок; наверное, объяснял, что доктора не позволяют пить из-за болезни. Дубоносов по-бычьи разглядывал старика, разбухшая малиновая губа его зверски отвисала. Афанасьич виновато улыбался, покашливая, прикусывая ус. – Чтэ?! – гаркнул Дубоносов. – Доктора-а?! Мужики окружили их, подбежали жены. Дубоносов, волоча Афанасьича за шиворот, выбрался из толпы. – Доктора не позволяют! А мне, дважды контуженному боевому офицеру... кулацкая рожа... мать твою... пожалели вас тогда... опять за старое... ну, долго я терпел, сын батрака, капитан... Бабы, причитая, бежали за ними, умоляли, пугали участковым (который уехал на праздник к крестному на ту сторону Волги, да и сам боялся Дубоносова)... – Ирод проклятый, зверюга, отпусти старика, что он тебе!.. Дубоносов швырнул Афанасьича в лодку, забрался сам и оттолкнулся веслом от берега. Кто-то из мужиков успел схватить конец цепи, но Дубоносов сильно ударил веслом по руке – раздался крик. Облезлая плоскодонка Афанасьича, на треть заполненная темной стоялой водой и прошлогодней осокой, тяжело выползала из канала. Мы стояли на крыше и видели, как Дубоносов, продолжая что-то говорить, выгребал на середину Волги. Опустив голову, Афанасьич сидел на дне лодки, точно приговоренный. |
|||||||||
| Последнее обновление ( 13.11.2009 ) | |||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|