Официальный сайт журналиста и писателя Сергея Маркова.
У нас на Волге Версия в формате PDF Версия для печати Отправить на e-mail
13.11.2009
Оглавление
У нас на Волге
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5
Страница 6
Страница 7

Избе Афанасьича было не меньше сотни лет. Бревна, наверное, возили с той стороны Волги, потому что у нас таких могучих сосен не было. Мы приносили ему чай, пряники, сахар, любили разглядывать старые газеты, которыми были оклеены потолок и простенки. Однажды отец уехал по делам в Москву и оставил меня у Афанасьича. Я устал за день – утром ходили в дальний лес за голубикой, потом играли в казаки-разбойники, гоняли вокруг деревни на велосипедах, купались, играли в воде в салочки, – но долго лежал на железной кровати Афанасьича (сам он лег на полу на тюфяке) и не мог уснуть. Теплая летняя ночь полна звуков. С хриплой руганью кто-то прошел под окнами в сторону кладбища. За Волгой грохнул выстрел. На соседней улице пели, играла гармонь. Собаки тявкали то сонно, отрывисто, то захлебывались лаем.
Постепенно все стихало, я не спал. В середине ночи подул ветер – хлопнула ставня, раскатисто зашумела черемуха и не кошеная вокруг дома трава. Я укрылся одеялом с головой, подтянул колени к подбородку и обхватил их руками. Я видел черную ночь, черные волны, этот старый дом на откосе возле церковного кладбища, и мне хотелось домой, в Москву.
Ветер захватил подполье, чердак, заскрипели подгнившие стропила, заерзала, зашуршала дранка. Все сдавалось ветру, прилетевшему откуда-то издалека, с той стороны Волги. И почти незаметно к шуму и скрипу стал примешиваться странный какой-то звук – то ли плач, то ли стон, было ощущение, что издает его живое существо. Звук делался громче, он заполнял дом, – я испугался, хотел крикнуть, разбудить Афанасьича... И вдруг вспомнил: отец рассказывал, как жил в деревенской избе в Белоруссии – она построена была после войны, но в деревьях сидели осколки снарядов, и ветреными ночами стены стонали, как живые.
Дом Афанасьича весь изрешечен пулями и осколками. Говорили, что до войны он стоял заколоченным, а зимой сорок первого года автоматчики прикрывали из него отход двух наших батальонов. Держались долго; немцы ушли уже на много километров вперед, а возле церкви все стучали автоматы, далеко по замерзшей Волге летело эхо гранатных взрывов.
Я думал о том, что лежу, может быть, на месте, где двадцать лет назад лежал наш убитый солдат. О чем он вспоминал перед смертью? О детстве, о том, как ловил на утренней зорьке окуней или играл с друзьями в лесу в казаки-разбойники?
Я думал об Афанасьиче. Он не воевал. Жил на Севере и в Средней Азии и вернулся домой совсем больным. Ему нельзя пить вино даже по праздникам, когда в Светловодове все пьют. Странный, непохожий на других стариков. Его считают не совсем нормальным. Всегда тихий, очень добрый. Кроме прадедовского бинокля готов все отдать. По вечерам на скамейке перед домом с ним часто сидят женщины, жалуются, он утешает – кажется, больше голосом, чем смыслом слов.
Я знал, что страшнее войны нет ничего. Но как жил Афанасьич все эти годы? Почему другие, которые были здесь, в эвакуации или на фронте, рассказывают о себе, а он – никогда? И неужели у него не осталось родных?
Потом я уснул, и мне снились парной майский день, темно-сиреневое предгрозовое небо, какой-то человек с бородой в белой рубахе...
Охота у нас открывалась в начале августа. За день-два до этого на Чертовом болоте и на Волге строились из молодых сосенок и тростника шалаши-укрытия. По-над берегом останавливались калининские и московские машины, разбивались палатки. Мы любили ходить от одного костра к другому, слушать охотничьи рассказы и анекдоты. Приятно пахло вкусной едой, бензином, ружейным маслом, теплой сыромятной кожей. И у женщин, и у детей, которые иногда приезжали вместе с мужчинами, глаза возбужденно блестели. (Поздно вечером за кустами женщины купались голыми, у ребят постарше был наблюдательный пункт на сосне, – еще и поэтому всегда так ждали открытия охоты.)
Приезжали обычно компаниями, где все друг друга знали, где непременно был большой и шумный (или маленький, но очень энергичный) человек, который говорил больше всех и принуждал остальных взрываться хохотом. Сидя в сторонке, мы тоже улыбались, не понимая – чему. Мы уважали городских (я родился на Арбате, жил недалеко от центра Москвы, но на Волге считал себя деревенским) за умные споры о ружьях, о качестве стали и сверловках у Вестлея, Лепажа, Лебо, за прекрасные английские или немецкие ружья, ножи с костяными рукоятками, сборные шомпола. Не у всех, конечно, были ланкастеры или винчестеры, больше «тулок», «ижевок», но у наших отцов, даже у моего (он хорошо стрелял, хотя предпочитал охоте рыбалку) были совсем обыкновенные одностволки и двустволки, чаще старые, не блестящие; использовались даже обрезы «трехлинейки» прошлого века; порох в деревне отмерялся на глаз, в качестве шомпола использовалась проволока…
И наступал день открытия охоты. С утра доносились отдельные выстрелы то с болот, то с Волги. После обеда, когда солнце повисало над лесом, сосны делались оранжево-синими, и пруд в конце улицы застывал в предвечерней дреме, десятки плоскодонок, железных и надувных лодок отчаливали от берега, на всем протяжении от излучины за церковью до конца Чертова болота и дальше, к мосту. Каждая лодка постепенно находила себе место в шалаше, в ивняке или в камышах.
На какое-то время Волга – фарватер, затоки, проливы – замирала. Почти невидимо река несла блестящие в солнце воды мимо церкви на холме, мимо деревни Светловодово на юго-восток, в глубину России.
И сейчас я вижу сидящего под грибком Афанасьича: в валенках, в новой синей телогрейке, которую ему вместе со строителями турбазы выдали на складе и которой он гордился; покашливая, он рассматривает в бинокль приготовившихся охотников, солнце играет на стеклах, в ногах у него дворняга.
Несколько пристрелочных выстрелов. Они звучат как-то неопасно для первых, хотя и не пуганных еще, летящих низко уток. Снова все стихает.
Бац, бац! Бдижж, бдижж! Бум! Тух. Тух. Тух. Ту-тух! – долго никто не может открыть счет. Тянет кислым запахом пороха. Солнце опускается все ниже над противоположным берегом, Волга становится сиреневой. Утки почти уже беспрерывно то тут, то там появляются из-за леса на нашем берегу – по две, по пять, выстрелы беспорядочно грохочут, и начинает казаться, что патроны у всех в этом году холостые.

Последнее обновление ( 13.11.2009 )
 
< Пред.   След. >
ГлавнаяБиографияТекстыФотоВидеоКонтактыСсылкиМой отец, поэт Алексей Марков