3. Афанасьич

Турбаза возле Светловодова только начинала строиться. Не было лодочной станции, не прохаживались по пляжу спасатели, лениво поигрывая накаченным торсом. Пляжем служил пятачок выкошенной осоки: две скамьи, стол и покосившийся грибок. Вдоль песчаной насыпи не валялись обломки шифера, колотые кирпичи и горбыли. По утрам тарахтел трактор, с тугим звоном вгонялись сваи, а вечерами было по-прежнему тихо; Волга выдыхала глубинную июньскую прохладу, обметывая все вокруг светлой росой.
Искупавшись, мы с отцом пробежались наперегонки, растерлись полотенцем и оделись.
– Здоров, Федорыч! – окликнул отца седобородый старик, сидевший в тени под грибком. – Как живешь-дышишь?
– Афанасьич! – расчесывая волосы, отец подошел к нему. – Слава богу, все здоровы. Сынище вот мой, Максим.
– Знакомы, значит, будем, – старик улыбнулся, прикусывая ус, чтобы не пугать беззубым ртом, протянул бугристую руку. – Тебе годов-то сколько будет?
Я ответил, он не расслышал; я крикнул на весь пляж.
– У-у, совсем уж дед! – Бесцветные маленькие глазки его слезились и беспрерывно моргали. – Знаешь, Федорыч, – он сухо закашлялся, кивнул на скамейку, предлагая отцу сесть рядом, – чем мудрее становлюсь, тем раньше себя помню. И, кажись, тоды я думал совсем как теперича. Третьего дня видал, как нашу церкву белят. Парит перед ведром несусветно, ласточки туда-сюда шарахают, небо темное, что сирень на кладбище. Папка мой в белой рубахе с какими-то людьми, старший брат Лександр и Степка Дубоносов. Он-то папку потом и... – Старик закрыл лицо биноклем, разглядывая что-то на воде. – Гляди, эвона, гляди! – Наклонив голову в ушанке с оторванными ушами, Афанасьич снял бинокль и протянул его мне. – С ней ишо мой прадед в Крымской воевал. Теперича я здеся спасателем.
– Зарплата-то ничего? – поинтересовался отец.
– Да пока так, – ответил старик. – Станцию хотят строить, тоды сорок рублев обещают положить. А пока так. Кушаю в столовой со строителями, бесплатно. Ребята с юмором, ходовые. Давеча утром спрашивает один...
Я смотрел на Волгу в бинокль, видел лишь мутную темноту с мелькающими белыми пятнами чаек, но все смотрел и смотрел, а отец разговаривал с Афанасьичем о погоде, о рыбалке... В болоте за насыпью квакали лягушки, на Волгу и на сосны по берегу опускались прозрачные сумерки, тихо было кругом. Не хотелось уходить; у старика был необычный, ровный и спокойный, как шелест волн на песчаном заплеске, голос.
По дороге домой отец рассказывал, что Афанасьич – один из пятерых сыновей богатого человека, кулака. Когда создавали колхозы, этот человек ничего не хотел отдавать бедным, не хотел работать вместе со всеми. Стрелял в кого-то, прятал хлеб – и его убили. А сыновей выслали из деревни. Афанасьич жил на Севере и в Средней Азии и лишь несколько лет назад вернулся с обмороженными легкими и с больной головой.
– Вон его дом, видишь, перед церковью за черемухой, – показал отец.
Черемуха была огромная, чуть меньше церкви. Когда она цвела, то странно было видеть рядом с ней зелень берез и сосен, казалось, все должно быть покрыто снегом, в котором утопал купол.
Когда она цвела, старик Афанасьич надевал белую застиранную косоворотку, подставлял лестницу и, сидя перед домом на скамейке, приглашал ломать черемуху вволю. Ее хватало на всю деревню, с шоссе заворачивали машины и уезжали в город, битком набитые тяжелыми сахарными гроздьями. И в других садах цвела черемуха, но в сумерках, когда мы играли в лапту или ловили на поле майских жуков, черемуха Афанасьича накрывала деревню со всеми ее запахами, даже звуками огромной сладостно-дурманящей волной, и казалось, волна уже не отхлынет, деревня будет покоиться под ней вечно.
А к середине лета поспевали вязкие ягоды, и между ветвей виднелись наши рубахи и выцветшие на солнце головы. Недели две мы бегали с черными зубами, пугая девчонок и родителей. Афанасьич довольно моргал и посмеивался, прикусывая ус.
Мы звали его, как взрослые, – «Афанасьич» и на «ты». Помню, с каким восхищением мы смотрели, как топором он вырубает из соснового полена эсминец. Мы тогда устраивали морские баталии на пруду. У кого был линкор, у кого крейсер. У Жени Завалкина, как всегда, ничего не было. Крепко и как-то очень удобно зажав в ладони топорище, проведя по лезвию темным слоеным ногтем, прищурив глаз, Афанасьич обтесывал полено короткими и точными ударами. Так не мог даже отец Коли Кранова, столяр. Через десять минут мы уже узнавали очертания нарисованного в книге эсминца. Скоро все, кроме мелких деталей, было готово. Потом они с Женей делали пушки, якорь, лебедку, которая его поднимала, киль, мачты, покрасили корабль до ватерлинии серой краской. Во время сражения Афанасьич был главным адмиралом и главным судьей, хотя сказал нам, что никогда не видел ни морского боя, ни самого моря. Бой выиграл Женькин эсминец; Коля Кранов со злости разбил о забор свой корвет, разревелся, и Афанасьич за два часа сделал ему другой корабль из книги, монитор, совсем как настоящий.