Моей маме

РОДНЫЕ СОСНЫ

                                                                Я начинаю помнить себя с самого нежного младенчества,
                                                                  и вот сцена, которая живо сохранилась в моем воображении...
                                                                                                                   А. С. Пушкин. «Русский Пелам»

Через двадцать лет, стоя на этом крыльце, он вспомнит, что раньше не было ничего. Бесцветная, немая пустота. Начинается Максим для себя с холодного майского вечера. Неплотно сидящие в рамах стекла, подклеенные полосочками пластыря, дребезжат от ветра. Размашисто, беспредельно шумят за участком сосны. Где-то на болотах или в другой стороне, за Волгой, стучит электричка...
Маленький белоголовый мальчик сидит на тюфяке и слушает, как завывает в трубе ветер. Ему не страшно, он любит оставаться дома один. Мечтать, вспоминать что-нибудь такое, о чем никто не знает. Ни бабушка, ни папа, ни мама.
Начинает моросить дождик. Ветер постепенно стихает. Максим встает и идет к небольшой, ладно сколоченной табуретке. Это его табуретка. Так и было сказано: «С сегодняшнего дня – твоя. Теперь и завтракать, и обедать, и ужинать будешь, сидя на ней». Он смотрит на табуретку с приятно щекочущим чувством собственности. Гладит ладошкой ее широкие, полированные юбками и брюками доски. Потом забирается на табуретку, и ноги повисают в воздухе. Пробует достать носком ботинка до пола, но не получается.
Скрипит и тяжело захлопывается дверь, входит бабушка. На капюшоне голубого ее плаща, на рукавах, на сапогах – всюду серебрятся дождинки. От бабушки пахнет влажной хвоей.
– Холодно как, – снимает она плащ, стряхивает дождинки и вешает его у двери. – Чего сидишь-грустишь?
– Думаю.
– О чем же? – серьезно спрашивает бабушка.
– Так... о жизни...
– Да, да... О ней иногда надо подумать. Сейчас будем ужинать или попозже?
– Не знаю. Попозже.
– Ну хорошо... – Она открывает занавеску второго окна и садится. – Давай тогда на дождь смотреть.
Они молча смотрят, как вздрагивают под каплями блестящие листочки сирени, скатываются, настигая друг друга, по стеклу прозрачные тоненькие струйки. По улице проезжает грузовик, с ленивым лаем бежит за ним тощая темно-рыжая дворняга. Мимо забора хлюпает по лужам подпасок в огромных болотных сапогах, с кнутом через плечо. В доме напротив зажигаются окна. Дворняга возвращается, принюхиваясь к своим следам.
Позже, когда стемнело, помнит Максим, как вышел на крыльцо. Бабушка моет на террасе посуду, по радио передают музыку. Ровный, серебристо-фиолетовый свет лежит на траве и разбросанных перед крыльцом мокрых горбылях. В глубине участка чернеет пологая, прибитая дождем куча торфа. Рядом с ней поблескивает ведро. Его оставил папа в воскресенье, когда приезжал из Москвы сажать картошку.
Темные изорванные тучи глотают луну. Она напрягается, стараясь скорее вырваться. Из-за Волги тянет влажный ветерок, поскрипывают сосны.
И кажется Максиму, что и луну, и тучи, и две-три острые звездочки в промежутках он видел уже такими. И так же стоял на крыльце, засунув руки в карманы курточки, и смотрел, и слушал, как поскрипывают сосны... Снова стучит где-то электричка – и это было. И радиоволны соскальзывали и терялись. И ножи звенели в миске...
Максим замирает, боясь шевельнуться, моргнуть, чтобы не улетело это неведомое чувство своей причастности к огромному и ставшему вдруг очень понятным – миру. Серебристый куст сирени, ведро, сосны – все кажется ему родным.
Слышится набат. В черном небе мечутся, горланя, вороны. Это горит склад, в который превратили церковь Богородицы, возведенную на волжском откосе в честь победы на Куликовом поле.