«Ульянов – это огромный необъятный диапазон актерского дарования! – рассказывал   кинорежиссер Владимир Наумов. – Созданный Богом для этой профессии. Есть хорошие актеры. Но очень мало актеров – личностей, само появление которых вызывает ваш интерес. Очень немногие умеют молчать на экране, как Ульянов. Притом не просто молчать – замолчать и я вот сейчас могу, от этого ничего не изменится, - а молчать так, что невозможно от него оторваться, будто гипнотизирует, находясь в соответствующем состоянии… Потрясающее чувство деталей, атмосферы, в которой существует, ситуации… Я помню, на съемках «Бега», который мы снимали с режиссером Аловым, кончился съемочный день, опустела площадка, я спрашиваю: а где ж Ульянов? Мне отвечают: да там, в декорациях еще сидит. Я заглядываю – и вижу: он сидит и разговаривает с тараканом, рассказывает этому древнему, миллионы лет существующему созданию о том, какой под Киевом был бой, как было тепло, но нежарко… И с такой силой, с такой верой в то, что тот его понимает, Ульянов делал это – потрясающе! Я так жалел, что не было у меня с собой фотоаппарата, чтобы снять странный, удивительный контакт, на который способен, на мой взгляд, только выдающийся человек!.. В том же нашем «Беге» есть замечательная сцена – игра в карты. Где заняты первоклассные актеры – Баталов, Евстигнеев, Ульянов. Совершенно разные! Ульянов требовал репетиций: еще, еще, еще! – и с каждой репетицией играл все лучше, лучше, будто поднимаясь по лестнице на высоту представленного, созданного им образа. А Евстигнеев – наоборот, прямая противоположность, он был актером импровизации, ему на второй репетиции уже становилось скучно. И вот нам с Аловым надо было поймать момент, когда Ульянов созрел, а тот еще не затух, не завял. И когда это удавалось, будто разряд электрический пронзал съемочную площадку, в этом соединении, столкновении возникала поразительная атмосфера! Потом и Ульянов стал импровизировать, и это доставляло колоссальное удовольствие! Знаете, в наше время слово «гений» затерли до дыр, как старый коврик, просвечивающий на свет. А вот Ульянова можно назвать не только выдающимся талантом, но гением именно в первородном звучании этого слова!.. Он был чрезвычайно сильным, мощным человеком! В «Легенде о Тиле» у нас с Аловым он играл угольщика Клааса – и когда его хватали, а мы отбирали чемпионов мира по греко-римской и вольной борьбе и боксу, - так вот три человека никак не могли его скрутить, увести, он нам испортил несколько дублей, потому что все делал по-настоящему!.. Он казался суровым, но он был очень нежным, отзывчивым человеком. А как он помогал партнерам! В «Беге» у нас Хлудова играл Дворжецкий, это была его первая роль в кино, и вот этот молодой совсем тогда актер с марсианскими глазами прилепился к Ульянову, подсаживался, и они подолгу, часами разговаривали, размышляли. Вот эта ассоциация с «Мастером и Маргаритой» - «В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой…» - пришла в голову Ульянову, это ж похоже, говорит, вплоть до длины шинели – и мы использовали для образа генерала Хлудова…».

 …В улочках по дороге к порту тут и там были кофейни, шашлычные, кондитерские – в них, расположенных большей часть в цокольных этажах, сидели мужчины и женщины и пили молоко.
 - Вот здоровая нация, - констатировал Ульянов. – Сразу видно – за ними будущее.
   Но особого оптимизма будущее не внушало – любители молока были темнолики, морщинисты, беззубы, прокурены. На теплоходе за ужином Оксана открыла нам сию тайну: пьют турки местную самогонку, ракию, а белой она становится, когда добавляешь в неё воду.
 - Ракия?! – переспросила А.П. - давненько я не видел тёщу столь искренне радостно полнозвучно хохочущей…
   И почему-то вспомнилось, как вернулась она из Ленинграда, где какой-то врачеватель делал ей какие-то иглоукалывания от спиртного и курения – и как бросалась на всех, как прятались мы, но спрятаться на даче было особо негде, оставалось лишь, тут и там попадая под её тяжелую горячую руку, проклинать иглоукалывателя… Впрочем, через неделю А.П. вновь выпила коньячку, закурила – и жизнь стала понемногу налаживаться.
                                                 х                х                х
   Из «Писем».
   Под мелодию «Домино» пожилой, с выправкой и усами отставного полковника австро-венгерской армии фокусник начал программу – мановением руки зажёг по всему залу караван-сарая свечи. На столах стояли вазы с фруктами, официанты разносили коктейли. Попросив внимания, «полковник» проколол шашлычным шампуром шарик, шарик лопнул, снова проколол и снова неудачно, и лишь с третьей попытки повезло: прошёл, как в масло. Потом он превратил разноцветные лоскутки в полотнище небесно-голубого цвета. Вытерев пот со лба, стал разъединять сцепленные золотые кольца размером с колесо телеги. Потом он что-то зажёг и, к облегчению зрителей, потому что слишком очевидно трудно давался старику хлеб, исчез в дыму. Вместо него выскользнула на середину сцены девушка скользящего возраста, костистая, со вздувшимися  узлами вен на икрах, в золотом бикини. Добросовестно, как фокусник, со струйками пота на висках, спине, под мышками, она отработала положенное время, живот её, изображая танец живота, втягивался и раздувался, как меха – жутковатое, надо сказать, зрелище. Второй выступала небольшая, излишне пышная, вся содрогающаяся и трясущаяся смуглянка в светлом и прозрачном.
   Появился конферансье во фраке, стал сыпать шутками и прибаутками на всех европейских языках. Потом запел, без фонограммы, в живую, заводя публику – сперва знакомую всем английскую народную песню, затем французскую, немецкую, испанскую, итальянскую, шведскую, польскую... Когда он затянул «Подмосковные вечера», А.П. не выдержала – подхватила...
   А вот третья танцовщица живота была хороша – её нарочно оставили «на сладкое». Молоденькая, стройная и с наличием всего того, что вынуждает гостей Стамбула заказывать коктейли снова и снова (а стоимость коктейля в интуристовском караван-сарае равна стоимости джинсов на Гран-Базаре). И музыка зазвучала иная, выше сортом. И свет приглушили. И закурился, заструился фимиам, запахло восточными благовониями. Распустив по плечам, спине, бедрам волнистые тёмно-русые волосы в блёстках, девушка, почти обнаженная, с серебряными ленточками на бедрах и груди, то плыла по кругу, сладостно и отрешённо улыбаясь, то кружилась, то вращала бедрами и бюстом в темпе умопомрачительном, и непонятно было, как держатся ленточки, а потом вдруг замерла, и зал замер – аквамариновый пучок света выхватил из темноты её живот, скульптурно-неподвижный, гипнотизирующей своей статикой. Застучал барабан, запищала зурна. Живот ожил. Стал рассказывать беззвучно легенду о страстной и нежной любви и ревности, а финал у легенды был неожиданным и трагическим – созвучным «Лебединому озеру». Зрители аплодировали стоя, что в караван-сарае редкость.
   И Михаил Александрович, в коронном своём клетчатом пиджаке с золотыми пуговицами (вовсе непохожий на Героя Социалистического Труда тов. Ульянова М.А., вместе с другими делегатами дружными продолжительными аплодисментами, как писали в «Правде», приветствующего появление в президиуме Кремлевского Дворца съездов членов Политбюро ЦК КПСС), хлопал в ладони усердно.