Глава XI.
                                                              24 июля, четверг. В море – порт Стамбул (Турция).
   Ночью миновали пролив Дарданеллы. В предрассветной мгле вошли в Мраморное море. Под свинцово-дымчатым, с бледными бусинками звёзд небом оно, неподвижно-величественное, действительно было мраморным. Но назвали его, оказывается, не по цвету, как я полагал. На острове Мармара в западной части моря ещё в византийские времена добывали мрамор. Едва появился справа, над Азией, солнечный ободок, бескрайняя мраморная плита окрасилась ярко-розовым, затем цвета и блики менялись непрестанно, покрывали друг друга, перемешивались замысловато, как на палитре экспрессиониста, пока солнце не поднялось и не заволокло всё пространство до горизонта серебристо-сиреневое марево. Время от времени в этом мареве проявлялись, как на фотобумаге, встречные теплоходы, сухогрузы, военные корабли…
   Ульянов вышел на палубу на утренний моцион. Я делал нечто вроде гимнастики. Прошёл навстречу «Белоруссии» американский вертолетоносец. Прошла баржа под французским флагом. Прошёл «Василий Шукшин» - и «Белоруссия», по приказу, видимо, нашего капитана, огласила Анатолийские окрестности раскатистым оглушительным приветствием.
   Ульянов долго провожал «Шукшина» взглядом.
 - Вы были знакомы с Шукшиным, Михал Алексаныч? – спросил я. - Что он был за человек?
 - Да как знаком… Не близко. У Шукшина, как потом у Высоцкого, столько друзей, собутыльников образовалось после смерти – имя им легион. Я не из их числа, как ты понимаешь.
 - Но всё-таки. Ведь гений, а?
 - Я такие эпитеты не люблю. Да, на мой взгляд, Шукшин – один из самых лучших не только современных писателей, но русских писателей вообще.
 - Как вы с ним познакомились, не помните?
 - Помню. На съёмках фильма «Простая история» в деревне под Москвой. Мы жили в здании школы, в классе – тогда зимние каникулы были. Наши кровати стояли у противоположных стен. Колотун, помню, был, особенно под утро: вода в кружках ледяной коркой покрывалась. С Шукшиным мы практически не пересекались: моя смена – он был свободен, он работал – я отдыхал. Ходил на лыжах, а лыжников кроме меня не было – мороз стоял почти наш, сибирский. Он не отдыхал. Всё время писал, писал в тетради, нещадно куря, одну от другой прикуривая. Помню, меня это раздражало, потому как спать-то приходилось в прокуренном классе. Я, честно говоря, и не знал, что Шукшин – писатель. Думал, мой коллега, актёр. Он неразговорчивый человек, я тоже, как ты понимаешь, не болтун. Разве что парой-тройкой фраз мы с ним и перекинулись.
 - Представляю. Два таких сибиряка. Помню, будучи в отпуске из армии, на выходе со спектакля «Мой брат Алёша» по «Братьям Карамазовым» в Театре на Бронной, приняв, знамо дело, в антракте в буфете пивка, я осведомился, больше понты кидая перед своей подругой: «Как вам, Василь Макарыч, трактовка?»
 - А он?
 - Таким взглядом смерил, что мало не показалось.
 - Не завязались тогда у нас отношения. Духовные узы, говоря высоким штилем, соединили нас позже. Когда познакомился я с его творчеством. Озарение было! Я, человек вовсе не восторженный, радость, восторг испытывал, читая его рассказы! Находил и правду, и помощь, и друга, и ответы на мучившие вопросы… Поражала, потрясала глубинная его народность!
 - Но ему-то вы сказали об этом? Или молчали – как истый сибиряк?
 - Я загорелся идеей поставить на сцене его пьесу-сказку «До третьих петухов». Запала в душу мне она тем, что при всей балаганности, наивности лубочной она точно и остро отражала нашу жизнь. Вовсе не сказкой было чертячье безумие, баба Яга и её полоумная дочь, сорвавшаяся с цепи, реальные узнаваемые существа в обличье чертей… В общем, я договорился о встрече с ним. Это было в самый пик его славы, звёздного часа – сразу после выхода «Калины красной». Его рвали на части. И он, конечно, чувствовал себя уверенно, на коне, вот-вот собираясь приступить к заветным съёмкам картины о Степане Разине. Он приехал в Москву буквально на несколько дней – заканчивал съёмки в фильме Сергея Бондарчука «Они сражались за Родину», где играл последнюю, как оказалось, роль – Лопахина. Очень, кстати, похожего на него самого – изглоданного жизнью, но сопротивляющегося, со скрытой до поры силой сжатой пружины человека. Я эту пружину почувствовал в нём. Он тогда сказал, что даже спит со сжатыми кулаками… Поговорили о «Петухах», я рассказал, как мыслю постановку, оставил заготовки, попросив высказать по ним мнение.
 - Вы, почти ровесники и почти земляки, на «ты» с ним были или на «вы», интересно?
 - На «вы».
 - Я на «Мосфильме», когда вы в «Без свидетелей» снимались, обратил внимание, что Никита Михалков, который гораздо младше, с вами на «ты».
 - То Никита. Он со всеми на «ты».
 - И что же Шукшин?
 - Шукшин? – Ульянов задумался, восстанавливая, видимо, в памяти картину. - Тогда мы простились. Не до «Петухов» ему, я чувствовал, было… Но ещё раньше, до своей поездки в Астрахань на выбор натуры для фильма «Я пришёл дать вам волю», он пригласил меня на пробу. Я приехал на студию. Худой, возбуждённый, жилистый, в чёрной рубахе, он ходил по кабинету, чуть искры от него не летели… Пробовался я на роль Фрола Минаева. Человека, который находился со Степаном Разиным в вечном споре. Так что Василий Макарович и меня как бы в чём-то убеждал. Хотя я не спорил, слушал молча. «Я себе представляю, - говорил он, - бескрайнюю степь. Полную, огромную, как солнце, луну, серебристо-белёсый мир, и по степи скачут на лошадях два озверевших человека. Это Фролка уходит от Степана, потому что тот в ярости лютый бывает и вполне может убить…» Говоря это, Шукшин кулаки так стискивал, глаза так у него сверкали, что казалось, в самом деле, убить способен: примерял на себя Степана, вживался. И вот эта половецкая степь, эти половецкие полудикари задавали тон не только сцене, но всему фильму…
 - На роль вас утвердили?
 - Не успел он… Я тогда на «Мосфильме» спросил его, не боится ли надорваться, уж больно замысел грандиозный, а он и автор, и в главной роли, и режиссёр. «А-а, я всё на это поставил, должен справиться!» - сказал. И надорвался, не выдержало сердце. А была бы картина…
 - Иные считают, бандюган он  - этот Степан Разин. Как и Емельян Пугачёв. Эдакие паханы.
 - Если б так всё было просто. А пушкинский Пугачёв?.. Его «История бунта»?... Знаешь, я в Индии, в Дели был. Везли нас поздно вечером в отель. И на разделительном газоне я увидел лежащих впритирку один к другому индусов. Мы долго ехали по этому широкому освещённому проспекту, а газон всё не кончался. Ничего у этих людей не было, кроме набедренной повязки и какого-то подобия рубахи. Работают они ради горстки риса, как каторжники. Я видел, как они поднимались с тяжеленной ношей по строительной лесенке и бетоном заливали стены домов. Живут они не больше тридцати лет, так рано изнашиваются. Никогда не забуду, как подошла ко мне за подаянием девочка лет тринадцати, и такая скорбь, такая мольба вековая была в её громадных чёрных глазищах без зрачков!