| Часть I. Глава VIII |
|
|
|
| 09.11.2009 | |||||||||||
Страница 3 из 9 Бог с ней, этой ролью, с театром! Не судьба… Но не прошли, видно, годы учёбы даром. Совладав с собой, я начал играть. Всё было, как в мистическом сне, когда видишь себя со стороны. Я и не я произносил текст, жестикулировал, передвигался по сцене… Под конец из чёрной пропасти зрительного зала поблагодарили – и отпустили. А вскоре начались гастроли театра в Ленинграде, меня взяли. От вокзала везли на автобусе, и никогда не забуду того восторга: солнце, купола соборов, фасады домов на Невском, мосты, Марсово поле в осеннем золоте, надпись «Якорей не бросать!» на граните набережной и я, уже взаправдашний актёр, приехавший на всамделишные гастроли!.. Волновался дико – в Ленинграде помнили, знали, любили Кирова. «Миша, - сказал мне директор нашего театра Фёдор Пименович Бондаренко. – Киров должен быть как настоящий. Прежде всего, надо подумать о гриме. На это я никаких денег не пожалею. Самое главное – первое впечатление. Ты выходишь, а по залу прокатывается: «Как похож!..» Дальше уже само пойдёт». Мы отправились на «Ленфильм», к знаменитому мастеру-гримёру Горюнову…- А как его имя-отчество? – перебил я. - Зачем тебе? - удивился Ульянов. - Почему-то люди на театре в своих воспоминаниях непременно всех по имени-отчеству величают: Константин Сергеевич, Владимир Иванович, Вера Фёдоровна, Александра Александровна… - Традиция русского театра. - И даже костюмеров, осветителей, рабочих сцены – по имени-отчеству? - Всех людей театра. Так вот, поизучал меня какое-то время Горюнов, имя-отчество которого я, к сожалению, не вспомню, и наотрез отказался: «Нет, я из вас Кирова делать не буду!» А я и на самом деле был «не кировский» - тощий в голодном студенчестве, шея мальчишеская, длинная, как у гуся… Но главное – лицо: лоб, скулы, подбородок никак не тянули на кировские. Горюнов посоветовал обратиться на телевидение. В день спектакля я приехал. Надел по команде телевизионных гримёров под гимнастёрку ватную куртку, под галифе – ватные штаны. Фигура получилась презабавная: надутый человек с тонкой шеей и лицом с кулачок. Начали меня стилизовать – из пропитанных специальным клеем слоёв ваты наращивать мне «мясо»: скулы, щёки, лоб. В конечном счёте я стал похож на бурундука из папье-маше: круглые щёчки, запрятанные в них глазки… И вот мой выход на сцену. Я появляюсь – жизнерадостный такой, смеющийся заразительным, как сказано было в ремарке, смехом Сергея Мироновича, озорным, от всей души!.. Выхожу я, хохоча, и вдруг все мои наклейки отлепляются от лица в разные стороны и встают в виде огромных ушей. Я не сразу это понял, что произошло, увидел только выражение ужаса в глазах побелевшего Бондаренко. А в зале секретари обкома, горкома… Произнеся несколько реплик, уже чувствуя неладное – я не провалился на месте, полагаю, лишь по причине сибирских нервов, - скрылся за кулисами. Директор бросился и, интеллигентно выражаясь, сорвал с меня все эти бурундучины. Отчего и мой следующий выход произвёл эффект: вместо полнощёкого цветущего несгибаемого соратника Сталина, покинувшего сцену несколько минут назад, появился голодный, с измождённым лицом юнец… На другой день в ленинградской газете критик написал, что М. Ульянову, по причине его молодости, ещё не всё удаётся в роли такого масштаба. «…Хорошо помню, как мы с Мишей готовили роль Кирова, - рассказывал мне Юрий Васильевич Катин-Ярцев, однокашник и один из двух истинных, пожизненных друзей Ульянова. Я иногда завозил ему домой на улицу Герцена книги, приобретённые через закрытую, снабжавшую дефицитными изданиями членов ЦК и министров «Книжную экспедицию» (тов. Ульянов М.А. был в номенклатурном списке, чего всегда стеснялся и в «закрытом распределителе» на улице Грановского, куда мы с Леной однажды с ним пошли и стали, как в бессмертном булгаковском «Мастере» восхищаться: «Какой хороший магазин!..» - не находил себе места). Катин-Ярцев был «книжным червём» поистине, почти в буквальном смысле слова: кажется, мебели в его квартире вовсе не было, ей не хватало места, потому что и читал, и писал, и репетировал, и обедал, и спал он на книгах, сложенных штабелями. – Что-то я Мише давал почитать о Кирове, но всё время свободное он проводил в библиотеке, - вспоминал Юрий Васильевич. - И спрашивал, спрашивал: как? где? что? когда? зачем? в каком смысле? что подразумевается? почему?.. Эдакий Почемучка. Самый пытливый парень был на курсе. До всего сам пытался докопаться. Даже надоедал…» «Я тоже помню его роль Кирова, - рассказывал мне второй истинный, пожизненный друг Ульянова Сергей Сергеевич Евлахишвили, усекший фамилию до Евлахова. – Миша так готовился, так дико переживал, будто Гамлета предстояло сыграть. А Киров у него юморной получился. Настолько, что зал так и не понимал до конца спектакля, над чем же этот Киров хохочет с первого своего появления на сцене…» Кроме этих двух мужчин, артиста и режиссёра, явно несопоставимой с его «весовой категорией», степенью известности, успеха и т.д., друзей у Ульянова не было. Да и у кого из знаменитых, великих друзья были? Десятки, если не сотни «друзей» нарисовались у Высоцкого после кончины. А при жизни тоже было от силы двое-трое истинных… Сына Евлахова Ульянов «отмазал» от армии, сходив к военкому Москвы. Евлахов в ответ предложил мне написать сценарий на утверждённую в годовом плане Центрального телевидения тему о призыве в армию. Главным героем телефильма должен был стать сугубо положительный офицер военкомата. И я написал. Евлахов управился с этой плановой работой в кратчайшие сроки и приступил к съёмкам «Тевье-молочника» по роману Шолома-Алейхема с Ульяновым в главной роли. А фильм «Призываюсь весной» вышел, его показали по первому каналу. Но лучше б не показывали. И если уж продолжать тему моей несостоявшейся карьеры сценариста, то стоит вспомнить и другой фильм – «Чаша терпения». Я писал сценарий в расчёте на Ульянова. Он, по моему замыслу, должен был сыграть егеря, сражающегося в заповеднике с браконьерами. Человека чистого, чуть ли не святого. Я писал, имея в виду подтекст, «второе дно». Нечто вроде того, что делал на экране великий Жан Габен, с которым часто сравнивали Ульянова, да вдобавок ещё с евангелистскими мотивами. Но Михаил Александрович сниматься отказался, сославшись на то, что «неудобно, скажут, развёл Ульянов семейственность». Режиссёром и исполнителем главной роли стал народный артист СССР Евгений Семёнович Матвеев (справедливости ради отмечу, что он выбрал сценарий на «Мосфильме» из сотен других сам, без всякого блата). Возлюбленную героя сыграла прелестная Ольга Остроумова (их постельная сцена до сих пор коробит зрителя). Матвеев темпераментно исполнил роль. Добротно. Но – без «второго дна». Хотя зрители на показах плакали, сам был свидетелем, когда возил ленту по стране, зарабатывая на хлеб насущный. В том месте, где героиню Остроумовой подстреливают, как птицу в лёт, а парализованный её сын встаёт и идёт – в Чебоксарах, например, в зрительном зале рыдали. Ульянов своего мнения по поводу нашей с Матвеевым картины «Чаша терпения» не высказал. - …Жукова настоящего ещё сыграют, - повторил я, сидя с Михаилом Александровичем в парной «Белоруссии». - И Наполеон, скажете, у вас не настоящий, медальный? Не соглашусь с этим. - Наполеон мой не медальный… Ты спрашиваешь, кому идея поставить «Наполеона» пришла? Это отдельная тема. Не очень банная. - Почему? – возразил я. – Самая что ни на есть… Сказать правду? - Говори. - Нет, неудобно. - Говори, если начал. - Я сидел на одном из первых «Наполеонов» на Бронной, а сзади две актрисы, которых вы знаете… Не назову, потому что будет сплетней на уровне ресторана Дома актёров. И вы бы не назвали. Но хорошие артистки и весьма даже интересные, привлекательные женщины. И одна другой тихо так говорит на ушко, но голос-то поставленный, профессиональный, слышно: «Я мокрая делаюсь, когда Миша орёт, орёт – и набрасывается на Олю Яковлеву - Жозефину…» - Сам сочинил? - Хотите, верьте, хотите, нет. С чего начался ваш Наполеон? Я мокрый не делался, но дух, честно говоря, захватывало. И мурашки бегали по коже. - Знаешь, есть в нашей профессии такой миг дрожи душевной. Похожей, возможно, на дрожь золотоискателя, нашедшего россыпь. Когда ты вдруг наталкиваешься на прекрасную по мысли и с точки зрения драматургии пьесу, с героем, которого смог бы сыграть. И ты в нетерпении, внутренне уже сыграв всю роль, торопишься поделиться с другими счастьем находки. Ищешь товарищей, союзников, готовых с тобой сейчас же приступить к работе. И у тебя в голове уже готов монолог, пылкий, страстный, который, ты уверен, убедит любого. И ты мчишься в родной театр… Вот такое со мной произошло, когда в самом начале 70-х я натолкнулся на «Наполеона» драматурга Брукнера. Ведь нет, как ты понимаешь, более популярной исторической личности, чем Наполеон Бонапарт… |
|||||||||||
| Последнее обновление ( 18.11.2009 ) | |||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|