| Часть I. Глава VII |
|
|
|
| 07.11.2009 | ||||||||||
Страница 3 из 8 х х х У колонны Колумба мы сели в автобус, и началась экскурсия по городу. Экскурсовод, интеллигентная миловидная еврейского типа барселонка средних лет, хорошо говорила по-русски. - При фашизме Франко Барселона была другой. Старые дома не реставрировались и стояли тёмные, обшарпанные. Новых почти не строили. Большинство из восьмисот тысяч посаженных в начале века платанов было выкорчевано. Вместо парка построили крупнейшую бойню. Запрещалось петь народные песни, танцевать народные каталонские танцы – сарданас, а раньше танцевали на площадях… Всё запрещалось. Диагональ была переименована в Авениду Генералиссимуса Франко. Всюду висели его портреты. Старые районы утопали в грязи, баррио чино – китайский квартал был самым грязным и самым страшным районом в Испании и в мире… - Китайский квартал был, - обратила внимание А.П. – И храмы, храмы – никто не взрывал… У нас бы при Иосифе Виссарионовиче, при Лазаре Моисеевиче… - Алла, давай послушаем, - прервал её Ульянов… «Письма из колыбели цивилизации». …От моря, от Ворот Мира мы проехали до подножья горы Тибидабо, пересекли Барселону по Диагонали, любуясь горой Монсеррат во всей красе, проехали по другим улицам и проспектам, старым и новым, останавливаясь, выходя, слушая экскурсовода… Кафедральный собор – застывшая в XIII веке готическая симфония, дом, где Сервантес закончил свой величайший, по мнению Достоевского, роман о человечестве, музеи, дворцы, колонны, арки, неописуемой красоты фонтаны с цветомузыкой, библиотеки, университет, стадионы, бульвары, сады, суперсовременные многоэтажные здания со стенами из шоколадного, изумрудного и небесно-голубого зеркального стекла, увитыми виноградом, простор, прохлада улиц, продуваемых морскими ветрами, восьмиугольные площади – углы домов усечены, видны лишь фасады, нет одинаковых, потому что во всём городе нет двух одинаковых домов, это закон. В автобусе я сидел рядом с Ульяновым. Медальный профиль почти не выдавал, но мы, хорошо его знавшие, могли судить о волнении, эмоциональном взлёте и даже восторге, хотя чувство это, насколько я знаю, вовсе никогда не выявлялось, по стиснутым губам и до белых пятен сжимавшим поручень кистям рук. Да ещё по тому, что беспрерывно Михаил Александрович вскидывал свой старенький фотоаппарат «Зоркий» и, прильнув к видоискателю глазом, пытался что-нибудь сфотографировать через стекло. Я своим «Зенитом» старался запечатлеть его самого и улыбающихся во все стороны А.П. с Еленой на фоне бесподобной архитектуры. Но мешали блики автобусных стёкол и всей сверкающей, переливающейся на солнце Барселоны. Ни один город из тех, что я успел повидать, не производил столь сильного впечатления. Просто любовь с первого взгляда. Сейчас, когда пишу, я повторяю про себя слово «Барселона», и кажется, что это не название, а имя, что не город из камня, железа, стекла, в котором живёт больше миллиона человек, я имею в виду, а прекрасную женщину. О которой мечтал. Вот этой женщине по имени Барселона, как Дон Кихот своей Дульсинее, и служил всю жизнь скульптор, художник, зодчий Антонио Гауди-и-Корнет. А других женщин у него не было. Он жил отшельником в шумном портовом городе и ничего не знал, кроме работы. Он никуда из своей провинциальной Барселоны не уезжал. Даже в Париж, тогдашнюю художественную Мекку, на выставку не поехал, потому что ему не нужен был Париж, как и ни один другой город в мире. Его считали ненормальным. Ему однажды заказали разработать новый, совсем оригинальный тип кувшина, а он, подумав, предложил: «Давайте сделаем его решетчатым». Он мечтал выложить на склоне Монсеррат герб Каталонии из многоцветной керамики, способный соизмеряться с горными вершинами гряды. Мечтал подвесить в ущелье между скалами гигантский колокол. Когда он работал в усадьбе Гуэль, то принципиально изменил проект лестницы, чтобы сохранить большую сосну. «Лестницу я могу сделать вам за три недели, но вся моя жизнь ушла бы на то, чтобы вырастить такую сосну». Ульянова - было очевидно – интересовали нюансы, А.П. даже в бок меня пихнула локтем, когда Михаил Александрович стал допытываться, как, на чём же держится арка, будто подвешенная в воздухе, и почему за век не рухнула ассиметричная лестница с балконом?.. А я подумал о даче в Ларёво. «Зятья первым делом интересуются дачей, квартирой, машиной – а этому ничего неинтересно, - сетовала А.П. – Вот что значит с детства в достатке жил!» - «Во-первых, не в таком уж достатке, - отвечал я, - а во-вторых, нет у меня особого интереса к материальной стороне дела потому, что женился не по расчёту, а по любви! Да и вы неправы: погреб под гаражом произвёл на меня неизгладимое впечатление!..» На дачу в Ларёво (испытывая привязанность к малой своей родине на Волге) я отправился впервые почти через год после свадьбы. И она меня не то чтобы разочаровала своей непритязательностью, но прозвучала в ульяновско-парфаньяковской сонате, если можно так сказать, диссонансом. Пятикомнатная квартира в доме на Пушкинской площади хоть и не сравнима была с апартаментами членов Политбюро ЦК КПСС (с коими, впрочем, я сравнить не мог, потому, как никогда не видывал), но являлась показателем вполне определенного уровня и качества жизни. Их дача же, «построенная собственными руками»… Кое на каких дачах до этого мне бывать доводилось. Например, у моего крёстного литературного отца Нагибина в посёлке Красная Пахра: участок не менее гектара леса с добротным домом для прислуги, с просторным стильным хозяйским домом с залами, кабинетами, библиотекой, ванной на первом этаже, ванной на втором, выложенной уникальной черной итальянской плиткой, антикварной мебелью, гобеленами… Бывал я также на неслабых, прямо говоря, дачках видных военачальников, деятелей науки, промышленности, культуры, а также теневой экономики на Николиной Горе, в Барвихе, в Жуковке… Дача народного артиста СССР, лауреата Ленинской и Государственных премий, Героя Социалистического Труда, стоящая на участке в 12 соток, прилегающем непосредственно к оглушительному Дмитровскому шоссе, лишь чуть заслонённая от трассы «Мишкиным лесом», елями, посаженными собственноручно Ульяновым, с четырьмя небольшими комнатушками и терраской – тоже была показателем. Того, что он, почти ежедневно ходящий по высоким коридорам очень больших людей с просьбами тому помочь с квартирой, тому – с дачей, тому – с больницей, мог бы для себя кое-чего посущественней этой дачи выхлопотать - но не выхлопотал: совестно. Я поневоле сравнил дачу в Ларёво с роскошным коттеджем моего знакомого директора московского рынка (которого, впрочем, под занавес властвования Ю.В. Андропова посадили за хищения в особо крупных размерах, а может быть, и расстреляли)… «А я люблю свою дачу!» - с вызовом восклицала Алла Петровна, вечно в грядках, в клумбах, с руками жилистыми, узловатыми, мозолистыми, растрескавшимися, с чёрными ободками земли под ногтями, - не актрисы академического театра и супруги Героя, но самой что ни на есть крестьянки. Ульянов работал на даче. Я не представляю его праздно шатающимся по участку или просиживающим на террасе, на лавочке, у телевизора. Он либо отсыпался после Москвы на мансарде (подложив лист фанеры, потому что беспокоила спина, травмированная в детстве, что через много лет трагически и даст о себе знать, и мучил радикулит), не обращая внимания на грохот грузовиков (засыпал, как Штирлиц, мгновенно, я однажды стал этому свидетелем, зайдя в комнату секунд через 40-50 после него, и он уже спал, похрапывая, а установку проснуться мог дать себе через 20-30 минут), либо ел, пил чай, никогда долго не засиживаясь за столом, либо – работал. Копал землю. Подстригал, широкоплечий, кряжистый, похожий на пахаря, траву бензокосилкой, притом с тщательностью чрезвычайной, не оставляя огрехов ни под кустами смородины или крыжовника, ни в труднодоступных углах участка у забора. Точил кухонные ножи (случалось, от усердия или в задумчивости над ролью стачивая лезвия, превращая их в шила). Вбивал гвозди (иногда по той же причине пробивая стену насквозь)… Однажды весной мы везли на дачу рассаду, и лопнуло колесо. Мы с Ульяновым вышли, женщины остались сидеть в салоне. Привыкнув к всегдашней дотошности Михаила Александровича, к тому, что он всё многажды проверял, перепроверял и в буквальном смысле слова семь раз отмерял, прежде чем отрезать, я стал поднимать машину домкратом. А Ульянов, понадеявшись, должно быть, на меня или задумавшись о работе (заканчивая картину «Братья Карамазовы» в качестве режиссёра после кончины Пырьева, он задумался за рулём «Волги» - и врезался в троллейбус), не проверил кирпичи под колёсами. И пикап покатился на трёх колёсах назад. Мы подхватили машину, стоим, держим почти на руках, как атланты, не зная, что делать дальше. Подъехал гаишник, с совсем простой, рязанской физиономией, остановился, смотрит. «Помоги, ети твою мать, чего смотришь?!» - не выдержал Ульянов, одетый в дачный военный бушлат. Гаишник помог, совместными усилиями мы выровняли машину, я поставил запаску. «А я еду, смотрю – маршал, - объяснил сержант. – Думаю: и чего это он тут делает?..» «Сообразительный у нас в ГАИ народ», - сидя на даче у камина, мрачно усмехался Ульянов. |
||||||||||
| Последнее обновление ( 18.11.2009 ) | ||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|