Глава VII.
                                                                20 июля, воскресенье. Порт Барселона (Испания).
 «Письма из колыбели цивилизации».
 …Еще пели птицы, звучала по трансляции тихая ласковая, как шелест листвы ранним летом, «музыкальная побудка», а мы уже были в Барселонском порту и в иллюминатор к нам заглядывал сам Христофор Колумб.
   Бронзовая статуя адмирала стоит на площади Ворота Мира, встречая и провожая мореплавателей. Спиной к остальной Испании. Голова гордо поднята, рукой Кристобаль Колон указывает на заморские земли, ещё, может быть, неоткрытые. Выглядит на 60-метровой колонне адмирал карликом. Рядом, у набережной, покачивается каравелла «Санта Мария» - копия флагманского судна флотилии, во главе которой адмирал (ещё не будучи адмиралом), пересек океан и открыл Америку (открытую задолго до него). За несколько песет можно подняться по трапу и увидеть железную койку адмирала, его кованый сундук, географические карты, постоять на носу корабля, откуда его матросы увидели Новый Свет, подержаться за отполированный тысячами ладоней бугшприт. И можно даже крикнуть что есть мочи на испанском: «La tierra!» или на родном: «Земля!» - за это разве что сделают замечание, если слишком громко.
   На северо-восток от Ворот Мира (умели же площади называть), рассекая старый город, тянутся бульвары Рамблас. До начала экскурсии ещё было время и мы решили прогуляться. В длину Рамбла километр-полтора, обсажена по обеим сторонам платанами, за которыми сверкают, движутся двусторонним потоком автомобили, а посередине, в прохладной, душистой утром тени… «Никто из побывавших в Барселоне, - убежден был Федерико Гарсиа Лорка, - вовек не забудет ни этой улицы с её цветами, похожей на настоящую оранжерею, ни её по-моцартовски вдохновенных птиц, которые, несмотря на некоторую бестактность по отношению к пешеходам, насыщают серебром самый воздух Рамблы, осыпая открытые сердца дождём невидимых блесток… Всё очарование, величие и бессмертие барселонской души – в этой улице с её старинными кварталами, где римским фонтанам вторят лютни средневековья, и с другими – пёстрыми, грубыми, бесшабашными, где в ночном тумане накрашенных губ и под взрывы предрассветного хохота поют-заливаются гармоники моряков со всего света…»
   О миллионах роз и всех цветов, какие только существуют в природе, и о птицах в замысловатых фигурных клетках, стоящих на столиках одна на другой и на свежевымытом асфальте Рамблы, я писать после Лорки не отважусь. Да это и не тема данных заметок. Расскажу немного о художниках. Когда мы утром прогуливались по Рамбле, взрослые бородатые художники ещё готовились к работе, устанавливали вдоль кромки газона мольберты, выдавливали на палитру краски, прикрепляли кнопками к доскам ватманские листы, а малолетние художники, которых гораздо больше, уже вовсю рисовали цветными мелками на асфальте героев мультипликационных фильмов, комиксов, нашумевших американских и испанских кинокартин, копировали творения Риверы, Эль Греко, Дали…
   Здесь когда-то рисовал мелками на асфальте, зарабатывая на хлеб, и мальчик по имени Мануэль – копировал работы своего знаменитого земляка. Так обычно начинают рассказ о гении. Но этот Мануэль не гений, не выдающийся художник, во всяком случае, пока таковым в мире не признан, хотя сумел потрясти (и в том, и в другом смысле) крупнейшие картинные галереи, частные коллекции, банковские счета. Рисовал, рисовал он разноцветными мелками на асфальте Рамблы, потом куда-то исчез – а спустя несколько лет взорвалась бомба. «Начиная с 1975 года, - признался Мануэль Пужоль Баладас, - на мировом рынке абстрактной живописи было больше моих картин – акварелей, гуашей и рисунков, чем его. Думаю, что около четырехсот картин вышло из-под моей руки и лишь примерно сотню создал Дали». Картины не были копиями, не повторяли существующих, но внизу стоял автограф Сальвадора Дали и ни одна экспертиза ничего не смогла заподозрить. Вот что выяснилось. Пужоль познакомился с женой Дали, Галиной Дьяконовой (изображенной на многих полотнах сюрреалиста), и она, посмотрев работы своего юного любовника (а на юношей Гала была падка), сказала: «Картины хорошо написаны, но у тебя нет коммерческого взгляда. Так ты никогда не разбогатеешь. Я знаю, чего хочет богатый покупатель, послушай меня. Рисуй с диким воображением, ведь ты же не Ван Гог и не Модильяни». Пужоль часто бывал в доме Дали, работал день и ночь, но его «дикое воображение» не пользовалось диким спросом до тех пор, пока Гала ему не предложила практически помогать маэстро, у которого уже дрожали руки. И он стал помогать. «Сделать имитацию его картин, включая подпись, мне было несложно. Нарисовать акварель или гуашь – на это уходило не более трёх часов, а маслом – пару дней». Продавались шедевры за десятки, сотни тысяч, за миллионы долларов. Когда разразился скандал, Сальвадор Дали развёл руками: «Он разгадал секрет моего стиля, мою манеру и мою образность. Что я могу теперь поделать?»
 - К вопросу о своём, пусть маленьком, но своем голосе, - сказал Ульянов. – А мог бы этот Мануэль стать художником.
 - Имитатор мог бы стать художником? – усомнился я.
 - Совсем оригинальных, самостных ведь единицы. В поколении по пальцам можно пересчитать.
 - А кто ваш любимый художник? Суриков?
 - Почему Суриков?
 - Масштаб. Похожей краской мажете.
 - Левитан, - подумав, ответил Ульянов.
 - Никогда бы не догадался! - удивился я.
   Многим обязан Рамбле Пабло Пикассо – здесь он начинал, учился в художественной школе неподалёку, и здесь, в крохотной галерее на бульваре к нему пришёл первый успех. Он прожил 92 года, стал самым знаменитым художником ХХ века и перед смертью подарил барселонскому музею три с половиной тысячи своих произведений – картины, скульптуры, керамика, эстампы… И каталонца Хуана Миро учила Рамбла. И каталонца Бунуэля. И каталонца Антонио Гауди – но о Гауди разговор особый. Хотя бы потому, что и Пикассо, и Дали, и Миро, и Бунуэль, и Хуан Грис ушли из Каталонии, из Барселоны, а Гауди остался.
   Сидит на асфальте кудрявый длинноволосый паренёк лет одиннадцати. Нога в ортопедическом ботинке на толстой подошве. Рядом лежит костыль и баночка с медяками, под ней картонка, на которой написано по-испански: «Gracias!» - «Благодарю!» Он рисует Сикстинскую Мадонну, её глаза. Рядом мальчишки нарисовали уже множество красоток, чудовищ, футболистов, вождей, Рэмбо с гранатометом, - денег в их баночках гораздо больше. А этот паренек не торопится. Он рисует Мадонну.
 (Через несколько лет после круиза, в начале смутных 90-х, уже в другой жизни и в другой стране я бродил без дела по Старому Арбату. По сравнению с ним барселонская Рамбла отдыхала, как тогда говорили. Прохаживались взад-вперед Ленин под ручку со Сталиным, не слишком похожие на оригиналы, но в образах: лысый, картавый, в мятой чёрной кепчонке, то и дело оглашающий Арбат криками: «Агхиважно, батенька!..  Стгелять! Стгелять!..» - и усатый, во френче, с трубкой, немногословный; время от времени к ним подскакивал шарообразный Хрущёв в парусиновых раздувающихся штанах, парусиновых же полуботинках, в украинской вышитой рубахе, но Ленин и Сталин поочередно хлопали его, к вящей радости зевак, по лысине или давали пинка, дабы не мешал обсуждать важнейшие вопросы обобществления собственности, обострения классовой борьбы, мировой революции - и Никитка откатывался; то и дело вождей  пролетариата останавливали, в основном иностранцы, чтобы сфотографироваться вместе, в обнимку, за доллар, пару марок, несколько франков –  и тут же, как из-под земли, откуда-то из глубин арбатских переулков  возникали  бритоголовые качки в кожаных куртках или милиционеры и валюту у вождей отбирали. По всей длине Старого Арбата, от «Праги» до Садового кольца восседали целители, экстрасенсы, гадалки, гитаристы, флейтисты, баянисты, виолончелисты (запомнилась надпись на табличке перед одним из музыкантов: «По разному складывается судьба… Помогите однокашнику Мстислава  Ростроповича»). Торговали матрёшками, балалайками, деревянными медведями, шкатулками, подносами, янтарными украшениями, шапками-ушанками, военной формой, знамёнами, орденами и медалями… Всюду продавали произведения изобразительного искусства, живопись, графика, офорты, чеканка, от самой дешёвой поделки и подделки до вполне достойных профессиональных работ; Владимир Бритиков-Кембридж, начинавший с прославившимися на весь мир шестидесятниками, Кабаковым, например, - этот Кембридж, обросший, немытый, в драных ботинках, штанах, майке, спал, пьяный, на одном из холстов, приникнув к колонне Театра Вахтангова, картины свои привязав бельевой верёвкой к ноге, чтобы не сперли…