| Карточный домик. Повесть |
|
|
|
| 07.11.2009 | |
|
Страница 3 из 19 На скамейке у колодца сидел старик в телогрейке и валенках. Это был Филиппыч. Он учил нас делать поплавки, вытачивать стрелы для луков, мастерить ловушки. Во время войны он был сапером и любил рассказывать, сидя на завалинке, лузгая неспелые семечки, шелуха от которых липла к бороде, как в сорок третьем они стояли по грудь в ледяной, замерзающей уже речке и держали на себе мост, а солдаты по нему перетаскивали орудия и проезжали машины. Мы слушали рассказы Филиппыча и жалели, что поздно родились. Нам тоже хотелось минировать дороги, взрывать мосты, косить из автоматов фрицев почем зря. На краю поля мы построили блиндаж и штурмом брали его. В рукопашной мне свернули скулу и тут же попытались вправить – я едва не потерял сознание от боли. Но не плакал. И Филиппыч сказал при всех ребятах, что со мной он в разведку бы пошел. Последние одиннадцать месяцев войны Филиппыч воевал в каком-то особом подразделении, о действии которого – как он говорил – рассказать можно будет только по разрешению и даже не министра обороны, а непременно всего советского правительства. И Филиппыч ждал решения, а вместе с ним и ордена и прибавки к пенсии. Правительства менялись, волюнтаризм приходил на смену культу личности, период застоя – волюнтаризму, а решения не было. Все те, кто когда-то смеялся над Филиппычем, разъехались по городам или поумирали. Смеялся и я с мальчишками. А теперь сам оказался в таком же примерно положении: мы были – но нас не было. – И Александровы уехали? – спрашивал я Филиппыча. – И Сантанеевы? Он кивал, поглядывая на Олю. – И Жучковы? – Жучковых-то ни одного не осталось, – ответил Филиппыч. – Васька угорел пьяный, Сашка, сын его, утоп, брат его, Толик, на мотоцикле, и сестра удавилась, и мать ихняя, Зоя, она той весной... И Макаровых нет. – А магазин или что-нибудь у вас здесь есть? – спросила Оля. – Магазин-то есть, как же. В Федотовке-то есть магазин, как же. До Федотовки было семь километров. Мы попросили у Филиппыча картошки, соли, хлеба и лука. Спустились к озеру. Оно уменьшилось едва ли не наполовину и почти все заросло. – А вот и дуб, про который я тебе рассказывал. Тогда под ним вода была. Солнце было низко. Холодало. Я собрал валежник, приволок высохшую ольху и пару сосенок с медными иглами. Построив на сухой бересте шалашик из веток, поджег. Вспомнилось, как, наловив под дождем окуней, мы варили уху, перед закатом выскользнуло из-под туч солнце, засверкало и заискрилось все, и дым от нашего костра, прошитый жемчужными нитями, стелился по траве, по ивняку, по стеклянной поверхности озера. – Я не видела эту зажигалку, – сказала Оля. – Дай-ка посмотрю. Откуда она у тебя? – Трофейная. – Ты что, у кого-то ее там отнял? – Нет. Нашел. Зашли в пустой дом, а она там валяется на полу. – А почему дом был пустой? Я переломил несколько сосновых веток и положил в костер. Иглы вспыхнули, заплясали в огне, скрючиваясь. Зажигалка лежала рядом с «духом», который отстреливался из пулемета и ранил в живот Валеру Самойлова. Граната, брошенная Павлом, выворотила «духу» внутренности, но упал он, видно, не сразу или полз, и поэтому окровавленные кишки тянулись через всю комнату, от стены к стене. А на полу еще дымились миски с бараньим пловом, валялась согнутая ложка. И вдруг глаза убитого открываются... Как об этом расскажешь? Или о запахе, который стоял в том кишлаке под вечер, когда мы с Павлом и еще двумя ребятами вернулись по заданию комбата за документами. Днем на солнце было семьдесят пять, если не больше – термометры зашкаливало. Почти сварившиеся за день трупы, почерневшие раны были облеплены зелеными, синими мухами и какими-то коричневыми жучками. С нами был молодой солдат, вчерашний студент-психолог, он все шутил по дороге, каламбурил, стихи читал про электрика Петрова, о студентках своих рассказывал. А как увидел трупы, подкатила к горлу каша, что была на обед. Со словами «я сейчас, ребят, сейчас» он привалился плечом к дувалу, трясясь от спазм. Мы разыскали сумку с документами, собрали кое-какие трофеи по мелочи, а когда вернулись, обезглавленное его тело плавало – как мне в первый момент показалось – в луже крови. Правая рука так и осталась поднятой, согнутой, с крепко сжатым кулаком – он пытался защищаться. Мы видели, как они уходили по сопке. Двое. Но сил за ними гнаться не было. Постреляли – и плюнули. Психолога все равно не оживишь, а отомстить за него и за других ребят – мы еще отомстим. Когда тащили его в лагерь, из кармана выпала фотография, на которой был заснят погибший – тогда еще мальчик лет шести, сидящий на пони в зоопарке. – Да ну тебя, – сказала Оля. – Иногда ты совсем чужой бываешь. Ты словно уходишь от меня куда-то. О чем ты думаешь? – О тебе, – сказал я, наклонился и поцеловал ее в разгоряченную от костра щеку, в губы – она рассмеялась. – Ты совсем не умеешь целоваться. Как ребенок маму. Во-первых, почему у тебя всегда глаза открыты? – Кто их знает. – Раньше тебе не говорила, боялась, ты обидишься. Но теперь ведь мы с тобой родные, правда? Глаза надо закрывать, когда целуешь жену. И губы у тебя каменные. И язык. Давай я тебя поцелую. Только ты меня слушайся. Глаза я так и не закрыл, мне хотелось смотреть на Олю. Упругим горячим языком она медленно вошла в меня, захватив постепенно и властно мои губы, я хотел подчиниться, но не получалось, и от этого злился на себя, и не мог до конца отбить мысль о том, кто ее научил целоваться, а язык ее был быстр, требователен и нежен одновременно, и что-то беспрестанно говорил мне, бранил и ласкал, и я наконец сдался, откинувшись на спину, скользкое илистое дно ушло из-под ног, понесло по бурлящему горячему арыку, я плыл, не думая уже ни о чем и ни о ком, течение становилось все быстрей и быстрей, мелькали ветви, плясали и кружились облака, сливаясь в одно облако, огромное, мягкое, теплое, обволакивающее, я погружался в него, я парил, я тонул в нем... – Нет, нет, не здесь, – оторвалась от меня Оля, поднимаясь на колени. – Нет. – Почему? – Потому что, – она одернула водолазку. – Если бы я была зайчихой. Или волчицей. Как ты думаешь, у этого Филиппыча может быть в доме чистое постельное белье? – Сомневаюсь, – я сел, приходя в себя. – Значит, еще потерпим. Столько уже терпели. – А как же сеновал, русская печь? – Нет. Вот приедем, примем душ в гостинице... Ну так ты мне расскажешь про зажигалку? – Это была мина-сюрприз. Спасибо Павлу, а то... – Что такое мина-сюрприз? – Ну, вот термос, например, однажды нашли в блиндаже. Показался слишком тяжелым. Колба облеплена была черным пластитом повышенной мощности. Налили бы туда горячий чай, пластит расширился бы, и рвануло. Детские игрушки взрываются в руках у малышей. Конфеты, апельсины... – Боже мой. Лучше не рассказывай. Я стал закапывать в малиново-сизые угли картофелины. Оля пошла к воде. Сумерки, по-весеннему прозрачные, незаметно покрывали озеро и лес. Я вспомнил, как на поле за озером мы ловили майских жуков. Они летели из леса, словно истребители на бреющем, а мы стояли в ряд, пригнувшись, вглядываясь в такие же сумерки, и ловили кепками. Когда перекладывали их из кепок в банки, они гудели, вырывались из рук, перебирая лапками и стараясь раскрыть крылья. Ловили дотемна и совсем уж в темноте шли к Юрке Паровозову, который потом замерз по пьянке вместе с отцом в кювете, пить парное молоко с хлебом. Сколько же лет назад это было? Почти десять. Вальдшнеп промахнул над озером. За ним еще один, трепеща крыльями, хоркая. – Это утки? – спросила Оля, и ей отозвалось эхо из-за ивняка. – Вальдшнепы, – сказал я. – Иди картошку есть. – Готова? Я выкатил из углей картофелину и стал подбрасывать ее. Остудив немного, с хрустом разломил пополам – в лицо пахнуло густым картофельным духом, задымилось рассыпчатое, белоснежное в сумерках картофельное нутро. – Беги скорей, а то остынет! – Бегу! Оля подбежала, по-девчачьи раскидывая ноги в стороны. Присела на корточки и взяла у меня половинку. Боязливо прикоснулась к ней губами. Подула. Разломила еще раз пополам и, вытянув губы, чтобы не обжечь, откусила. – Ну как? – Вкуснятина, – пробормотала Оля с каким-то норвежским акцентом. – Посоли, вот соль. Лук почистить? – А как же! И чтобы ни от кого из нас не пахло, одновременно откусим, по команде. Да? Мне кусочек и тебе. Давай – три-четыре!.. Ну вот. Теперь опять можно целоваться. Знаешь, хорошо, что мы выпивку с собой не взяли. Ясно, чисто так в голове. – Да, – согласился я. – Хотя грамм двести бы сейчас... – Когда ты с папой выпивал, мама испугалась, уж не алкоголик ли ты. Кто их знает, говорит. Ну, рассказывай. – О чем? – Как ты меня любишь. И как мы с тобой жить будем. – Хорошо будем. Когда мы ушли от озера, была уже ночь. Небо словно залили разбавленными водой и перемешанными разноцветными чернилами, сквозь которые едва проступали звезды. Впереди над деревушкой висела синевато-темная мгла, а за спиной у нас все еще светилась слабая красноватая заря. – Как красиво, – оглянувшись, сказала Оля. – Если бы не было так холодно, можно было бы на улице спать. – Ты замерзла? – Нет. Ты забыл, что я никогда не мерзну? Но все равно обними меня. 4 Олю Филиппыч положил на кровать у печки, а меня на тюфяке на полу. Сам лег за перегородкой и тут же захрапел – что-то забулькало у него в горле, заскрипело, как проржавевшие дверные петли. |
|
| Последнее обновление ( 15.12.2009 ) |
| < Пред. | След. > |
|---|