...А если что не так, не наше дело,
Как говорится, Родина велела,
Как славно быть ни в чем не виноватым,
Совсем простым солдатом, солдатом...
Мы подождали, пока они пройдут к задним вагонам. Капитан и с другой стороны старшина все пытались хоть немного подравнять колонну по шесть, как они ее называли, но ребята валили табуном, заполонив весь перрон, задирая девчонок, подставляя друг другу ножки, играя на ходу в «жучка». Выделялся из шума и гама вместе с четкими гитарными аккордами сильный сипловатый тенор:

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить...

Игорь Ленский с Мишей Хитяевым пели эту песню. Она взводному нравилась.
Мы вошли в наш СВ – никогда до этого в спальных вагонах ни я, ни Оля не ездили.
– Наконец-то, – выдохнула Оля и медленно опустилась на постель. – Как же я устала, узнал бы мир.
Она разулась, легла и еще до того, как поезд тронулся, уснула. Проснулась часа через два.
– Мы уже едем? – спросила, облизнув сухие губы. – А почему ты не спишь?
– Не хочется пока.
– Я очень хочу пить.
– Может быть, чаю? Он, правда, остыл уже...
– Нет, воды. Принеси, пожалуйста.
Я принес, она жадно выпила весь стакан и попросила еще, но передумала, как только я открыл дверь.
– Подожди. Сядь. Помнишь, ты говорил, что Павел хочет обратно туда вернуться? Помнишь?
– Помню.
– И там, возле этого проклятого ресторана, ты подумал об этом? Скажи!
– Нет.
– Правда? – она крепко сжала мою руку обеими руками.
– Правда. Воды принести?
– Больше не хочу воды, – сказала, глядя в глаза. – Иди ко мне. Не надо тушить свет, я хочу, чтобы мы видели друг друга. Помоги...
Через полчаса, прикрывшись простыней, вытирая полотенцем пот с моего лба, она сказала:
– Только ради бога... Я знаю, ты сумасшедший, но возьми себя в руки. Будь мужчиной. Это бывает. У тебя действительно никого раньше не было? Это бывает в первый раз. И я виновата, и устали мы ужасно. Сколько ты ночей не спишь? Думаешь, это не сказывается? Хочешь, мы завтра опять сойдем на твоей станции и поживем в деревне несколько дней? А? В какой-нибудь заброшенной избе. Сейчас ведь тепло уже. Ты будешь ловить рыбу в озере, я буду варить из нее уху. Парное молоко будем пить по вечерам... Хочешь?
– Хочу, – сказал я.
Вскоре она опять уснула, отвернувшись к стене, – будто ничего не случилось. А я не спал. Лежал одетый и слушал стук колес. Под утро тихо вышел из купе. Постояв в тамбуре, пошел по составу, спотыкаясь о чемоданы, мешки, торчащие ноги. В вагоне, где ехали призывники, у входа, уронив голову на руку с красной повязкой, спал дневальный. Напротив, в отсеке, спали капитан и старшина. Я прошел дальше. Запахи были совсем не армейские – пахло пивом, лимоном, курицей, туалетной водой, флакон с которой, наверное, разлился у кого-нибудь в рюкзаке. И спящие не храпели и не хрипели, как мы во сне, и не орали, и не матерились, а тихонько по-детски посапывали. Я сел за боковой столик. И вдруг сердце дернулось и замерло, покатились по спине холодные капли пота: впереди, через две секции, я увидел знакомый затылок, стриженый, круглый, с двумя макушками. Подошел – лопоухие уши, родинка на шее. Костя Парамонов, которого застрелили в упор, когда ночью мы прочесывали кишлак. Бред. Я и в самом деле схожу с ума. А это кто внизу? Витя Левша.
– Витька!
– Чего? – заворочался опухший во сне губастый парень, совсем на Витю не похожий.
– Курить есть?
– На столе там.
Взяв папиросу и спички, я вышел в тамбур. Закурил. Голова от первой же затяжки пошла кругом. Перед глазами все поплыло. Я курил и смотрел на красную ручку стоп-крана, утопленную в стене. В разбитое окно дул холодный сырой ветер, но я не отходил, я подставлял ему пылающее лицо, шею, грудь. Огоньки срывались с папиросы и бились о стену, словно живые, и падали, и гасли. Все быстрее стучали колеса, казалось, они догоняют друг друга. А все спят. И машинист с помощником спят, иначе не проскакивали бы станции одну за другой. И красные семафоры. Если я схожу с ума – ладно. А если нет и мы действительно несемся к гибели?
Я взялся за ручку стоп-крана и с силой дернул на себя. Ручка не работала. Выглянув в окно, я увидел, как состав изгибается на повороте – словно хвост гигантской ящерицы. Туман сзади. И впереди туман. Я пошел по составу вперед, но дверь вагона-ресторана была закрыта, я выбил локтем боковое окно, вылез на крышу и пополз на четвереньках, по-пластунски, едва удерживаясь под напором ледяного ветра, крыши были мокрыми, скользкими, добравшись до тепловоза, я свесился вниз, заглянул в кабину – там никого не было, ни машиниста, ни помощника, но стукнула у меня за спиной дверь, кто-то вышел в тамбур, и я понял, что заснул стоя, как после ночных нарядов в учебке мы засыпали на утреннем разводе в строю.
Я вернулся в купе.
– Это ты?
– Я.
– Где ты был?
– Курил.
– Курил?! – она вскинулась. – Ты же бросил! Как ты мог? Ты же обещал, ты клялся, что больше никогда не будешь курить!
– Что с тобой, Оля?
Она уткнулась лицом в подушку.
– Оленька, ты что? Милая, ну не плачь, пожалуйста. Из-за того, что я выкурил одну несчастную беломорину...
– Да! Из-за того!
– Прости, пожалуйста. Ну я не буду... Успокойся.
– Дурак ты, – прошептала она, дрожащими руками привлекая меня к себе.  – Дурак. У меня даже встать не было сил. Я думала...
– Что ты думала?
– Какой же ты дурак.

15

Мы развелись зимой, через полгода после свадебного путешествия. Без скандалов, без нервотрепки – тихо, покорно, точно не имели иного выбора, подали заявление и вскоре получили свидетельство о расторжении брака. Я снова вышла замуж, жила с мужем в Венгрии, родила двух девчонок, построили кооператив, дачу, недавно сменили машину, работаем, отдыхаем на Куршской косе у родителей мужа или на Черном море, на Мысе, куда папа достает нам через друзей хорошие путевки. В общем, все слава богу. С Колей я иногда общаюсь по телефону – он звонит, поздравляет с праздниками, и я звоню, тоже поздравляю. Хотя поздравлять-то особенно не с чем. С исторического факультета МГУ, куда он неожиданно для всех поступил, сдавал экзамены на пятерки, получал повышенную стипендию, его из-за какого-то скандала выгнали, верней, перевели на заочное, но он сам потом ушел. Куда-то еще пытался поступать, работал дворником, грузчиком, даже могильщиком, кажется, – и пил. Однажды мы с мужем встретили его с бывшими однополчанами в пивном баре «Жигули». Не видела его года два и не сразу узнала – постарел, стерся, сжался, загнанность появилась в глазах и в то же время какая-то волчья готовность кусать, рвать, если нападут. Были там Резо, преуспевающий цеховик, Валерий Самойлов, тоже себя не потерявший, и еще двое. Они отмечали какую-то годовщину. Муж согласился подсесть, выпить с ними водки из-под полы. Коля уже был пьян, а после этого стакана его вовсе развезло. «Нет, ты скажи, – привязался он к мужу, – почему я, я должен перед кем-то оправдываться, чего-то скрывать, таить, виноватым себя чувствовать, как будто что украл или убил...»  – «А ты не убивал?» – не сдержалась я. Он долго молчал, глядя в кружку. Икнул. Посмотрел на мужа, меня не удостоив взглядом. «Убивал,  – тихо ответил. – Да. Убивал. Убивал. Потому что на войне убивают. Для того она и война. Нас учили убивать. Нам приказывали убивать. И мы убивали. По приказу. И без приказа. Потому что нас убивали. С нас кожу сдирали. Нам... отрезали. Потому что все враги. От сопливого мальчишки до старухи, которая норовит тебе в плов мышьяка наложить. Или еще какой-нибудь гадости. Все враги, ты можешь понять? Вся страна. Все. Было это хоть где-нибудь когда-нибудь? Ошибочка, говорят, вышла. Времена застоя.