| Карточный домик. Повесть |
|
|
|
| 07.11.2009 | |
|
Страница 16 из 19 – Зачем тебе? – Я хочу знать, как убивают. Расскажи. – Сейчас, здесь? – Сейчас, здесь. Как? – На дороге. Из нашего АКМа. – Почему из нашего? – У них много нашего оружия. Мы сопровождали колонну. Везли хлеб в высокогорные кишлаки. Там весь хлеб пожгли. А уже поздняя осень была. Они бы, может быть, и не напали, если бы им не донесли, что взводный там. За ним все время охотились. Ну и вечером, незадолго до темноты, кумулятивными снарядами они подбили, как всегда, головную машину колонны и замыкающую. Был бой. И взводного убили. – Все? – спросила Оля. – Это все, что ты можешь рассказать? – Его не сразу убили. Сперва в руку ранили. А потом... – Что? – Олька, не умею я рассказывать. – А что ты умеешь? – Не знаю. Он лежал один на дороге, а подползти к нему мы не могли. Очень плотный был огонь. И ЗИЛ рядом пылал. И осветительные снаряды повесили. Светло было, как днем. – А почему он сам не уполз с дороги? – Не мог. Они ему и вторую руку перебили. И потом играть начали: только он шевельнется, сразу пули рядом ложатся, в нескольких сантиметрах. А взводный матерится, он, понимаешь, должен был стоя последнюю пулю принять. Но с перебитыми руками как встанешь? И кровь, я не видел, чтобы из одного человека столько... – Ужас. – Ну вот. – И убили? – Нет. Долго не убивали. Ему почти удалось однажды подняться. Но они и ноги ему перебили. – А вы лежали и смотрели. – А что, что мы могли, ну что?! – Во-первых, не ори на меня. Во-вторых, я не верю, что ничего нельзя было сделать. Гранату какую-нибудь бросить туда, откуда они стреляли. Мне папа рассказывал, как в Варшаве... – Папа. В Варшаве. Папа у тебя герой. Я хотел еще сказать Оле, что последнее перед смертью слово командира было «мама». Я бы не поверил, что человек может так кричать. Распятый на дороге, взводный закричал, чтобы услышали крик дома, в России: «Ма-ма!!» – и крест-накрест его прошили длинными очередями, потому что появился наш «шмель», вертолет огневой поддержки, и им стало уже не до игры. Мы отомстили. Лишь на рассвете ушли от кишлака, и дым стоял за нашей спиной. А взводный, рассказывали ребята, которые понесли его в лагерь, очнулся и все смотрел, смотрел на небо и на горы, а жизнь не уходила, такая жизнь, равной по силе которой, может, и не было больше, разве что в былинные времена. В лагере мы положили взводного на лафет БМП. Дали салют – три одиночных выстрела. Поцеловали его все по очереди. Ночью Пашка молча рыдал. Но ничего этого я не сказал Оле. – Не буду я тебе больше рассказывать. – Дело твое, – она вытащила сигарету, стала ее разминать. Мы долго молчали, глядя на ворон. – Не буду, – повторил я. – Не надо ничего этого тебе знать. – Ах, вот как? – отхлебнув из бутылки, она поставила ее на землю. – Ты решаешь, что мне надо, а что не надо? – Пусть твой папа тебе про войну рассказывает. Она прикурила и с наслаждением глубоко затянулась. – Не хочешь? – Нет, спасибо. – Железобетонная все-таки у тебя воля. Ты настоящий мужчина. Скривив в непонятной усмешке вишневые от вина губы, закинув ногу на ногу, Оля посмотрела на меня из-под опущенных ресниц. Мне стало неприятно. Я спросил: – Ты о чем? – Все о том же, – она затянулась, держа сигарету кончиками пальцев, а усмешка на губах сделалась брезгливой, и она не пыталась это скрыть. – У тебя воля, ты настоящий мужчина. Какой же может быть мужик без силы воли? По улице прогрохотал грузовик. – Помнишь, когда мы пришли к твоему другу, я карточный домик строила? – Помню, – сказал я. Она задумчиво посмотрела на меня. – А вот у меня никакой нет воли, – она снова отпила из бутылки. – Я раз двадцать собиралась бросить и писала тебе, что бросила, помнишь? Но ничего у меня не получается. Ты меня научишь? Заставишь? Ты способен меня заставить? Знаешь, почему я вышла за тебя? Нет, я люблю тебя, конечно. Но еще – сказать? Я уже говорила... Мне безумно надоели все эти полумужчины, которые слоняются с рыбьими глазами у нас по институту, по улице Горького, по ялтинской набережной... Всюду. Ни в чем, и в себе прежде всего неуверенные, вечно сомневающиеся... Надоели, понимаешь? Когда ты вернулся, ты мне казался настоящим рыцарем. Не знаю, может быть, я все выдумала. Извини. Не обижайся. Я вечно выдумываю. А хорошо сидим, да? Я и представить себе не могла, что в своем свадебном путешествии буду сидеть на пустыре возле свалки и пить портвейн из горла и что мне будет так клево. Ты знаешь, прошлой зимой я ловила такси на Садовом кольце, и останавливается частник, приглашает в свою «Ладу». А у него там стерео, штучки разные иностранные... – Зачем ты мне это рассказываешь? – Глупый, ничего же не было. Я бы и не села к нему, но холод, снег с дождем... – Оля замолчала и, склонив голову, поджав губы, внимательно на меня посмотрела. – А почему ты, собственно, так со мной разговариваешь? – спросила не своим голосом. – Кто дал тебе право? В конце концов, что хочу, то и рассказываю. Это уж, знаешь, мое личное дело. И он пригласил меня к себе домой на чашку кофе, и... – Не надо, Оля. – Что не надо? Что?! – Не кричи. – А почему это я не должна кричать? – Тогда кричи. – Ах так! – она вскочила, бутылка, стоявшая у нее в ногах, повалилась, и вино полилось в грязь. – Все, – сказала она, когда в бутылке ничего не осталось. – Довольно. С меня хватит. Привет. – Это правда, Оля? – сказал я, и она остановилась, враждебно на меня глядя. – Что? – То, что я... Что я вообще подряд со всеми? – Что ты делала аборт от Андрея Воронина – лейтенанта запаса. – Ты... ты с ума сошел? – Оля побелела, у нее задрожала нижняя губа. – И ты, естественно, всему этому варишь? – Я не знаю. – Не знаешь? И как же ты женился-то на мне? – Это правда? – повторил я. – Что пробы негде ставить? – Насчет аборта. – А если правда? Что тогда? Ну что? Разведешься со мной? Да разводись хоть сегодня! Жаль, загсы закрыты. Ничего, завтра приедем в Москву... – Оля, успокойся... – Пошел ты... – она полоснула мне по лицу ненавистным взглядом, повесила сумку на плечо и ушла, обходя лужи, а я глядел на нее, и что-то мешало мне встать и даже окликнуть ее. Она плакала в подъезде, когда я разыскал ее. Если я верю всякой пакости, сказала, значит, все вранье насчет того, что люблю. Я попросил прощения, но она твердила: «Шлюха, шлюха, развратная, продажная тварь, со всем институтом переспала, со всей Москвой!» Я сел рядом с ней на ступеньку, обнял ее. Поцеловал, слизнул со щеки слезинку. Сказал, что не верю. – Поклянись. – Клянусь, – сказал я, но она плакала. Она никогда не думала, что в свадебном путешествии будет пить портвейн рядом с вонючей свалкой. Не думала, что ее выгонят из гостиницы в первую брачную ночь, что, голодная, усталая, с мокрыми ногами, будет скитаться по этому чужому холодному городу, где она никому не нужна... Оля говорила так, будто одна сюда приехала, будто меня вовсе нет. Вспоминала, как ездила в детстве с папой в разные города и как хорошо было, как их встречали и возили на машине, показывали и рассказывали, угощали... Она думала, что и теперь так будет. Но все по-другому. – Никакого аборта ни от кого я не делала! Но если бы даже и делала, кто был бы в этом виноват? Я ведь не мумия, я живой человек. Женщина. Кто меня бросил на целых два года? Кто сдал экзамены в институт, а потом нарочно забрал документы, чтобы... – Чтобы что? – спросил я. – Ничего, – ответила Оля. – Чтобы доказать себе что-то. Думал, героем вернешься, да? Никому здесь не нужно ваше геройство! Да и что вы там... – Замолчи, Оля, – сказал я. – Ударь меня. Ты умеешь это делать. Ты же герой, а я б... – Ты не б... – сказал я. – Ты просто дура. – Дура, – сказала она тихо, покорно и долго молчала. – Но у меня больше не будет в жизни свадебных путешествий, ты понимаешь? Да, мне хотелось быть красивой, поэтому я набрала с собой столько платьев, и чтобы все вокруг было красиво, и была вкусная еда, вкусное вино, и чистая широкая постель с накрахмаленным бельем, и чтобы светило солнце и все улыбались... Не понимаешь? – она вскинула воспаленные, в слезах глаза. – Прости меня, – сказала Оля. – Но я хотела, чтобы все у нас было по-другому. Прости. Молча я взял ее за руку и вывел из подъезда. Моросил дождь. Дребезжали, стучали от ветра отливы на окнах. Навертывались на древки флаги. – Ты меня не можешь любить, – сказала Оля. – Или ты не любил меня до армии. Потому что это два совершенно разных человека – ты тогдашний и ты теперешний. И я другая. Это у нас с тобой просто детство было, а не любовь. А сейчас... Я сразу, когда ты вернулся, поняла, что ничего у нас с тобой быть не может. – Почему же... зачем ты согласилась выйти за меня замуж? – Честно? Не обижайся. Ты такой растерянный был, неуклюжий, лишний в нашей обычной жизни... такой жалкий. – Пожалела? Спасибо. – Нет, я тебя люблю, но... не слушай меня, я действительно дура. Не слушай! |
|
| Последнее обновление ( 15.12.2009 ) |
| < Пред. | След. > |
|---|