| Карточный домик. Повесть |
|
|
|
| 07.11.2009 | |
|
Страница 15 из 19 Автобус сразу подошел. Оля села на свободное место, я встал рядом. Поехали мимо одинаковых серых панельных домов. За спиной разговаривали о передаче «Утренняя почта». Впереди мальчишки спорили о каком-то последнем диске. Я вдруг услышал голос Игорька: «Ребята, играть я вам больше не смогу». Спокойно так сказал, когда мы несли его к броне на плащ-палатке. Будто закурить у него попросили, а он ответил, что одна осталась, а ночь в карауле стоять. Как бы извиняясь. Покажи это в кино про войну – не поверили бы. Вот если б орал музыкант, потерявший руку, или плакал. У бывшего защитника «Таврии» из десантно-штурмового батальона «бакшиш», то есть подарок к Седьмому ноября – реактивный снаряд – оторвал обе ноги выше колен. Хорошо помню: пук – шелест – вспышка – грохот с волной – тишина. Футболист не рыдал, не выл. Он только задышал сразу как-то странно громко, часто, по-собачьи. И сознание не потерял. Он сказал: «А мне ноги» – в ответ на слова старшины, сидевшего у входа в убежище: «Мне руку оторвало». И это не был шок или действие промедола. Потом футболист попросил меня, потому что я был ближе, рассечь штык-ножом лоскуток кожи, на котором висела еще нога: «Что она болтаться будет, все равно не прирастет». Автобус дернулся – я едва успел ухватиться за поручень. – Возьми билеты, – сказала Оля. Я пошел, взял, отдал ей, она проверила – не счастливые. Она вздохнула и отвернулась к окну, испещренному мелкими дождевыми каплями. Мы ехали мимо развороченного экскаваторами оврага. Автобус снова дернулся перед светофором, я больно ушибся коленом об угол сиденья и лишь потом, когда мы были уже на улице, а автобус ушел, с Олиной помощью восстановил в памяти, как бросился к шоферской будке, рванул дверцу, но, на мое счастье, дверца оказалась заперта, а может быть, рванул я ее в другую сторону, – и тут же ко мне подскочила Оля и выволокла меня из автобуса. – Ты просто параноик, я поняла, буйный шизофреник! – Извини, – твердил я, опустив глаза. – Извини. – Я боюсь тебя, я боюсь с тобой оставаться, ты понимаешь? Я не представляю, как мы будем с тобой жить! – Я больше не буду, Оль. Извини. Она остановила такси, и мы вернулись в центр, поехали по набережной. – Улица Урицкого далеко? Где мединститут? – Нет, – ответил таксист, – у вокзала. – Поехали туда. – В морг? – спросил я. – Это как нельзя более соответствует настроению. К тому же я никогда не была. А ты не хочешь повидать своего боевого товарища? Мы зашли на вокзал, купили билеты и поехали в мединститут. Он был закрыт. «А для морга самая работа в праздники, – сказала нам пожилая вахтерша. – Прямо, налево, еще раз налево и еще, а потом направо вниз. Вы не возражайте только ему, Юрке. Нервенный он». Едва мы спустились в полумраке по лестнице, как погрузились в плотный терпкий запах, не знакомый Оле и хорошо знакомый мне; я и прежде замечал, что запахи включают память быстрей и беспощадней чего бы то ни было, но тут был явный обман, потому что накатила вдруг веселость, зазвучали в памяти нетрезвые гортанные голоса, переливчатая музыка, и я не сразу вспомнил, как, отвезя на афганской «бурбухайке» (грузовик) в морг груз 200 – пехоту, одного «самоварщика» – минометчика, одного нашего и двоих разведчиков, попавших под «град», мы с Мишей Хитяевым загуляли в Джелалабаде, отмечая его день рождения, и так славно посидели в каком-то дукане на окраине, что проснулись под утро на губе и лишь начинали вспоминать вчерашнее, едва не падали на цементный пол тюрьмы от хохота: было что вспомнить. Не сразу я узнал Юру – там он ходил всегда стриженный почти «под нулевку», а теперь оброс, свешивались на уши грязные, слипшиеся, словно сиропом голову облил, волосы, кустилась редкая бороденка. А он меня сразу узнал. И показалось, что мы только вчера простились. Но мы обнялись и долго молча стояли так, обнявшись, а вокруг на столах лежали желто-зеленые голые трупы, и я забыл, что Оля здесь со мной. – Уйдем отсюда, – сказала она. – Я не могу... я не знала, что это так. Вы пообщайтесь, а я на улице подожду. Зажав пальцами ноздри и по сторонам не глядя, она торопливо вышла. А мы еще долго молчали. – Давай за встречу, – предложил я. – У меня прозрачный есть, – сказал Юра, уже изрядно выпивший. – Не брезгуешь? Он достал из-под стола пузырек, мы сели, выпили граммов по пятьдесят спирта с каким-то нехорошим привкусом. Юру совсем развезло. Шатаясь, он стал ходить между столами и рассказывать, подхихикивая по привычке и с видимым удовольствием, точно краснодеревщик о своей мебели: этот удавился, тот, без головы, на мотоцикле под поезд, девчонка газом траванулась, старик сгорел, тетка из окна выпрыгнула, старуха от старости, мальчишка под автобус угодил... Мы еще понемногу выпили. – Нравится работа? – поинтересовался я. – Как на праздник каждый день хожу. Еще будешь? – Нет, спасибо. Он допил спирт. Поговорили о ребятах. – У Игоря Ленского был. Он сказал, чтобы к матери Саши Волкова зашли. Помнишь такого? – Я его чуть не убил, козла, – ответил Юра. – Однажды на подъеме выдохся и мины свои выбросил в кусты. А «духи» следом шли, нас же этими минами и накрыли в «зеленке». Ты в госпитале был. – Чего уж теперь... Он в «вертушке» сгорел, знаешь? – Знаю. Привезли цинковый ящик, закопали на Федосьевском, а мать с родственниками ночью пришла, выкопали, открыли – там земля. Она военкому чуть глаза не выцарапала. До сих пор уверена, что жив ее Сашка. Ты к ней не ходи. Она всех нас, которые вернулись, даже Игоря Ленского, ненавидит. А может, правда, жив? Поддам хорошенько... – Юра замолчал, лицо его вдруг постарело, зависли надо ртом морщины. – И кажется, мы там в войну играли, как в детстве, и попадали ребята понарошку. Помнишь, во дворе: «Падай, а то играть не буду!»? – Каждый день поддаешь? – Стараюсь принимать на грудь. А ты? Клевая с тобой телка – где подцепил-то, у нас уже? – Это не телка. Жена. – Ну ты даешь. Ну это ты здорово придумал. Это ж надо обмыть! – Нет. – Что, брезгуешь? Что, забыл, да, как мы... – Кончай! Стукнула входная дверь – реаниматоры привезли очередной труп. – Юра, – спросил я в коридоре, – а как же бананово-апельсиновая и вся в цветах Флориана, про которую ты нам рассказывал? Уже не хочешь туда плыть? Быть капитаном? Он долго пьяно на меня смотрел. – Это не я – Мишка Хитяев, который теперь тоже без руки. Нет никакой Флорианы, ты понял? И ни хрена нет. Все туфта, что нам с детства в головы вдалбливали. Вся история с географией – туфта. Знаешь, что такое пушечное мясо? Мы с тобой. Затем нас и откармливало государство коржиками. – Какими еще коржиками? – Которые бесплатно в школьном буфете давали. Помоги жмурика закинуть. Юра долго меня не отпускал, я еле вырвался, а он кричал, что уроет меня, если еще встретит, потому что я предал ребят... – Так и будем с ней таскаться? – сказала Оля, дотронувшись до газеты, в которую была завернута бутылка. – Давай наконец выпьем. Где угодно. Мне наплевать. Проехав несколько остановок на троллейбусе, примостились на пустыре за трехметровой обшарпанной стеной с колючей проволокой наверху. Посреди пустыря была свалка. Там было множество ворон. Оля села на перевернутый ящик, я – на кирпич. – Прекрасно, – сказала Оля. Откуда-то доносилось: «Битву трудную вели, этот день мы приближали, как могли. Этот День Победы...» Я перевернул бутылку и стал колотить кулаком по донышку, чтобы выбить пробку. Она вылезла на несколько миллиметров, но дальше не шла. – А я наконец-то ноги промочила, – радостно заявила Оля, глядя на наполнившиеся водой следы от туфель. Ноги она держала на весу. Я поискал глазами и увидел невдалеке фанерку. Принес, подстелил. Взял в руки ее ступню, как в детстве голубя, и поцеловал. – Она же мокрая, дурачок, – сказала Оля и погладила меня по голове. Я положил голову к ней на колени. – Накрой меня, – сказал я. – Чем? – Чем-нибудь. Юбкой. – Глупыш ты мой, – сказала Оля, высвобождая подол из-под моей щеки, и накрыла мне голову. – Маленький глупый мальчик. Хороший... «Рассказать ей? – подумал я. – Нет, стыдно. И смешно». Однажды в ночном бою я вдруг сделал «открытие»: человек, во всяком случае мужчина, произошел не от обезьяны, а от страуса. Прицельно работал их миномет, «трассы» сверкали, в любой момент реактивный снаряд мог жахнуть, а мне вдруг – не от страха, нет, я уж не «сынком» был, но и не совсем «дедушкой» – захотелось спрятать голову Оле под юбку. Страусиное это чувство мгновенно смылось, я его прогнал пинками, но запомнилось. – Тепло тебе там, бесстыдник? – спросила Оля. – А девочка твоя наверху замерзла. Вылезай, слышишь? И открывай скорей вино. Ты там заснул? Голос у нее был нежный. Нежными были ее руки, ее бедра. От нее пахло нежностью. Мне захотелось заплакать. Слезливый я стал. И ничего поделать с собой не могу. – Ну, хватит, вылезай. Так бы и прожил всю жизнь у меня под юбкой? – Ага. Всю жизнь. Порыв ветра поднял со свалки тучу пепла, взлетели вороны, закаркали. Я протолкнул пальцем пробку вовнутрь и подал Оле «бомбу». – Прямо из бутылки? Ладно. Господи, благослови. Тихий ужас... Она стала пить, откинув голову, прикрыв глаза, но пробка поднялась и застряла в горлышке. – Никогда не пила ничего более гадкого, – сморщившись, сказала Оля, но протолкнула мизинцем пробку и выпила еще. Я тоже выпил. Портвейн бухнул по голове, словно мешком, потому что давно не ели и почти не спали. Но первая волна улеглась. Прошел озноб. На свалку, на забор с колючей проволокой, на все вокруг смотреть стало веселей. – Алкаши мы несчастные, – улыбнулась Оля, вытаскивая из сумки пачку «Явы». – Пили портвейн из горла, дурь курили – так проводили они месяц медовый. Она задумалась, глядя на свалку, и вдруг разразилась полупьяным похабным смехом. Но сразу оборвала его. – Расскажи, – попросила, – как убили командира взвода. |
|
| Последнее обновление ( 15.12.2009 ) |
| < Пред. | След. > |
|---|