| Карточный домик. Повесть |
|
|
|
| 07.11.2009 | |
|
Страница 11 из 19 – Ничего, – она посмотрела на меня. Глаза ее, усталые, нежные, были так близко, что я отвернулся, потому что голова начала неприятно кружиться. – Ты когда-нибудь сможешь меня простить? Я молчал. На тополь грузно уселась ворона. Замяучила где-то во дворе кошка. Прогрохотал за домами грузовик, должно быть, с прицепом. Снова сомкнулась над городом тишина. – Я просто хотела, – едва слышно проговорила Оля, ластясь, как котенок, – хотела почувствовать то же, что и ты. – Я? – Я сперва не знала, что они мне подсунули, а потом... Ну прости меня! – А потом? – Хочешь, я сяду к тебе на колени? – Садись. А что было потом? – Ты мне никогда ничего не рассказываешь. Ты думаешь, я совсем дурочка и не пойму. Но я не дурочка. Нет. И мне больно, что ты так обо мне думаешь. Тебе очень нужно кому-нибудь рассказать. Отца у тебя... ты его ни разу не видел с тех пор, как вернулся. У мамы своя семья, свои заботы, хотя она и любит тебя. Друзья? Те, с кем ты дружил до армии... в общем, они не друзья уже. Думаешь, я не понимаю? Павел Владычин? Но, во-первых, он старше тебя, а во-вторых, вы были там, теперь здесь... Ты мучаешься, потому что чувствуешь себя одиноким. Совсем одиноким. Я ведь не совсем тебе чужая. А? Ну ответь же! – Не совсем. – А я знаю гораздо больше, чем ты думаешь, что я знаю. Про то, как там живут. Знаю, что там курят анашу, потому что ее полно. Она там вроде как у нас приправы к столу. – Это тебе тоже однокурсник Андрея Воронина рассказывал? – Нет. Ведь ты курил, правда? – Пробовал, – сказал я. – Вот и я захотела попробовать. Чтобы... прорваться, хоть как-то приблизиться к тебе. Ты далеко от меня. Я не говорила, думала, ты постепенно вернешься, станешь самим собой... Понимаешь? – Не понимаю. – Не будь жестоким. Я люблю тебя. – Да. Я видел. Там, на диване. – Не надо, я прошу. Я тебя очень прошу. – Ладно. Не буду. – Расскажи. – Что? – Где и как ты ее впервые курил? И что ты чувствовал? – Она устроилась на скамейке поудобней, укрыла ноги юбкой. – Поспи лучше немного. – Я не хочу спать. Что я мог ей рассказать? После двух суток, проведенных под снегом и дождем в засаде, мы начали «операцию возмездия». Но сами попали под пулеметный огонь и реактивные снаряды подошедшего по ущелью со стороны границы подкрепления. Вырвались с потерями. Отбить удалось всех, потому что сколько ушло на боевую операцию, столько должно и вернуться. Вечером, добравшись до лагеря, отправив трупы в Джелалабад, согрели на сухом спирте консервы, поели немного и накурились, и хохотали, вспомнив, как наш молодой – «дух» – Санников, впервые попавший под такой обстрел, пытался укрыться от «утеса» – крупнокалиберного пулемета – за жиденьким кустиком и как взводный тащил его оттуда за ногу, а «дух» брыкался. Страшен был тот хохот в ночи. Игорь Ленский пел под гитару, и после каждой фразы мы взрывались, хотя смешного ничего не было. Миша Хитяев на руках бегал. И как-то вдруг все схлынуло. Почернело на душе. А потом мы лежали с Юрой Белым рядом в спальных мешках, он рассказывал о мореходке, об океанских теплоходах со многими палубами, с бассейном, с успокоителями качки, а меня мутило, чуть не выворачивало, и я изо всех сил старался держаться, не показать Юрке. Он рассказывал о Флориане, острове, где самые красивые в мире женщины и круглый год цветы, и ананасы с бананами, и луна в полнеба. «Будь оно все проклято», – думал я, видя лунную дорожку, уходящую за горизонт, и как выплескиваются на камешки серебристые языки волн, поблескивают водоросли, и обнаженных, с распущенными волосами мулаток, купающихся при луне. Я все и всех ненавидел в ту минуту. Меня колотило изнутри. В горах хохотали, рыдали и выли шакалы. Шумела под ухом рация. Было очень холодно. Я старался дышать как можно глубже, наполняя легкие воздухом, словно надувая воздушные шары, но чтобы Юрка не услышал. Понемногу дрожь унялась. Я смотрел на звезды и думал о том, что несколько часов назад застрелил человек двадцать из АКСа и столько же, если не больше, уложил гранатами, и потом под скалой добил одного ножом в ухо. Но нет во мне жалости. Ничего нет. Жалость, страх, сомнения – все это я погасил в себе давно, еще когда прицелился и выстрелил впервые по живому, а не по мишени на стрельбище, и увидел, что не промахнулся, что бесформенная, окровавленная груда мяса лежит на дороге в том месте, где стоял человек с противотанковой гранатой, предназначавшейся нам. Но теперь другое. Я одеревенел и мог стрелять в таком состоянии сколько угодно и по кому угодно. Анаша? Нет. Ее действие кончилось, остался лишь легкий желтовато-зеленый, как тина, туман в мозгу и под веками. Тогда что? В бою звереешь, это понятно. А теперь? Это не было «чувством охотника», о котором твердил взводный, которое мы должны были искать и воспитывать в себе каждый день и каждую ночь. Я не воспитал. Не нашел. Хоть и не корежили, не выжигали мне душу тогда, как теперь, слова эти – «чувство охотника». Но то было другое. Будто проснулся во мне кто-то первобытно-жестокий, примитивный, дремучий, подчиняющийся лишь инстинктам. Ничего не было – ни детства, ни школы. И никого. А кругом только враги. Я один. И надо спасать себя, потому что никто не спасет и не поможет. Как угодно. Стрелять. Взрывать. Резать. Бить. Зубами рвать. Когтями – и потом, как в стихах, выковыривать штык-ножом из-под ногтей застывшую кровь. Я чувствовал, как схожу с ума. Но вдруг горьковатый вкус слез появился во рту – вспомнилось, я плакал в детстве, когда сосед застрелил из двустволки возле нашего забора бездомного рыжего щенка. И я заплакал, глядя в звездное небо. Мне стало легче. Шумела хрипло рация под ухом. Выли, хохотали шакалы. Юра спал. Что я мог ей рассказать? – Ты молчишь... – она подняла голову. – Ты знаешь, когда вы встречаетесь с Павлом, с остальными, меня не оставляет чувство... Ты только не обижайся, ладно? Я кивнул. – Мне все кажется, что вот отец и его друзья воевали, была настоящая война... – Ясно, – сказал я и встал. – Пошли. – Куда? Я взял вещи и пошел по проспекту. Оля надела туфли и пошла за мной. – Ты же обещал, что не обидишься. – Я не обиделся. – Ну правда, Коль. Мне все кажется, что вы... – В войну играли, – сказал я. – Не совсем, конечно, я знаю, там даже убивают, но... Помнишь тот четвертый стакан с вином, который наполнил Павел, когда мы пришли к нему после загса? Зачем? Для кого это? Я видела в кино про войну, что так делают... Ну объясни мне, пожалуйста. – Этот стакан для нашего командира взвода, – остановившись, сказал я. – Он меня два раза от смерти спас. С Витей Левшой нас окружили в лазуритовых горах, Витя подорвался, а я заполз в штольню, раненый, и уже с жизнью прощался, и тут... Если бы не он, то ничего бы у нас с тобой не было. И не только меня он спасал – наш комвзвода. Поэтому Пашка и поставил стакан. Они с Пашкой были друзьями. Что тебе еще объяснить? – Командира убили? – Да. – Ну а почему ты мне раньше об этом не сказал? Почему ты все скрываешь от меня? Папа и его товарищи, когда собираются, так много рассказывают, а вы... Моросил дождь. С гор дул пронизывающий ветер. Но мы стояли расстегнутые и не отворачивались. Нас провожали на дембель. «Сынки, – говорил, то и дело прокашливаясь, замполит, – не пугайте вы там никого, на гражданке, моя к вам просьба. Не надо. Все равно правду не расскажешь. Да и не поверят вам в Союзе». – Кто он был, ваш командир взвода? – спросила Оля. – Что значит – кто? – Ну, какой? – Обыкновенный. Старший лейтенант. За его голову миллион долларов давали. – Кто? – Они. Им за каждого нашего солдата платят – деньгами, лазуритом, рубинами. За десантника из спецназа – пятнадцать – двадцать тысяч. За подбитый танк – сто пятьдесят тысяч. – А за голову командира миллион? – Да, – сказал я, вспомнив, как ночью, поднявшись в полный рост на выступе в скале, взводный матерился страшным голосом в ответ на приказ сдаваться, а по нему били из автоматов и пулеметов, сверкали трассеры. Он был как заколдованный. – Почему ты улыбаешься? – Да так. Ты замерзла, пошли. – Нет, нет, – сказала Оля. – Подожди. Прости меня. Но ведь ты знаешь, в газетах ничего почти не пишут о том, как вы... Верней, пишут, конечно. И по телевизору показывают. У Александра Аненкова, которого потом где-то у вас отравили, были очень хорошие репортажи. Папа говорил, что Аненкову разрешают то, за что других журналистов давно бы посадили, потому что он с дочерью самого Андрея Егоровича спит. Но... Я страшную вещь поняла. Сейчас. Что я никогда до конца не пойму тебя. Сколько бы мы с тобой ни прожили. – А мама твоя понимает отца? – Война – это было совсем другое. Вся страна воевала. Мама сама была на трудфронте. Работали по двадцать часов, голодали... Она мне рассказывала, как впервые попали под бомбежку – повалились друг на друга, а бомба свистит и неизвестно, где упадет... И как за ее подругой по полю самолет гонялся... Скажи, а они, против кого вы воевали, они... – Оля усмехнулась, – совсем на нас не похожи? – Похожи. Однажды ночью сидели у костра с пленным, моим ровесником из Кабула. Отец учитель, мать врач. О Достоевском говорили – «Братья Карамазовы» любимая его книга. – Правда? – И Чехова он читал. И Ремарка. И о поп-музыке говорили. Напевал мне песни Стиви Уандера. Они вообще народ музыкальный. – И что стало с этим пленным? – Не знаю. Утром увезли. Он у меня все адрес в Москве просил: переписываться, мол, будем. Машина утром за пленными не пришла. Когда времени не оставалось, их, четверых, выстроили под скалой в ряд. «Дедушка»-дембель вызвал нас, сынов, прослуживших всего несколько недель, тоже четверых, – на «закалку». Не знаю, то ли случайно вышло, то ли видел «дедушка», как я сидел и разговаривал с тем пареньком, – поставил меня против него. |
|
| Последнее обновление ( 15.12.2009 ) |
| < Пред. | След. > |
|---|