КАРТОЧНЫЙ ДОМИК
                                            
                                                                                 1.

«Горь-ко! Горь-ко! Со светлой вершины дано вам отныне в бескрайние дали взглянуть! Ребята! Будьте щедры на труд, любовь и крики рождений! Добра вам и света!» – «А я желаю черной жизни молодым! Пусть квартира будет с хрусталем на черном бархате! Пусть ложками едят черную икру! И пускай ездят только на черной «Волге»! – «Ура! Горь-ко! Горь-ко!..»
Прошло часа полтора, а ночь упрямо не наступала. Видны были под сизым, бирюзовым в оранжевых перьях на западе небом вспаханные, взбухшие от дождей зеленоватые поля до горизонта, прозрачные леса, поблескивала темная вода в колеях извилистых горбатых проселков. Я стоял в тамбуре, прижавшись лбом к холодному дребезжащему стеклу, а колеса словно отпечатывали сказанное нам полдня назад во Дворце бракосочетаний: «У вас есть мо-ло-дость о-ба-я-ние лю-бовь и чис-тое мир-ное не-бо но счасть-е са-мо по се-бе не да-ет-ся в сов-мест-ной жиз-ни про-яв-ляй-те доб-ро-ту и рас-су-ди-тель-ность не об-ра-щай-те вни-ма-ния на ме-ло-чи соз-да-вай-те проч-ную со-вет-скую семь-ю чем креп-че семь-я тем проч-нее на-ше об-щест-во тем бли-же мы к ком-му-низ-му». «Вот до тех домиков, – хитрил я, – и пойду в вагон. До сосны. До озерца. До переезда». Но не уходил, потому что хорошо было стоять одному в прохладном тамбуре. Въехали на мост, и захотелось крикнуть что-нибудь, как там, под нашими сверхзвуковыми бомбардировщиками, от которых дрожат горы, или на броне, в грохоте и лязге, или в тиши – в барханах на привале после боевой операции, когда, казалось, ложку от усталости до рта не донесешь и шея голову не держит, точно у младенца, мы начали вопить в дюжину луженых, охриплых, облепленных пылью глоток, колотить по котелкам, каскам, камням, и Миша или Шухрат поднимались, за ними Валера Самойлов, потом Резо и постепенно, но быстрей, быстрей раскручивали, заводили лезгинку, или гопака, или какой-нибудь танец аборигенов острова Фиджи, и усидеть никто не мог, разве уж совсем сынки, салаги – даже взводный усидеть не мог порой.
– Ты шизо, тебе лечиться надо, а не жениться! – услышал я сзади Олин голос и понял, что не удержался, в самом деле заорал под грохот колес по мосту.  – Ты что?
– Так как-то вырвалось. Извини.
– Да, муженек... Ты меня все больше пугаешь. Пошли-ка в вагон.
Взяв в купе полотенце и зубную щетку, Оля ушла умываться. Я ждал ее в коридоре. Вспомнился тот солнечный день в начале марта, когда мы подали заявление в загс. Мы должны были встретиться в двенадцать, но в половине первого ее еще не было. Я бродил вокруг памятника Тимирязеву и, не зная, откуда она придет, смотрел то налево, на улицу Герцена, то на скверик перед церковью, в которой венчался Пушкин, то на бульвар и думал о том, что три года еще не прошло с выпускного вечера, когда мы проходили всем классом здесь, у Никитских, к Красной площади, но это больше тысячи дней и ночей, уж не говоря про часы, минуты и секунды, а закрыть глаза, зажмурить посильней – и не было этих трех лет. Опоздав на час с лишним, она приехала на такси. «Извини»,  – сказала. Районный загс был закрыт на ремонт. На метро мы поехали во Дворец на Ленинградский проспект, где кафе «Аист». Нам выдали бланк. Заполняла его Оля, потому что меня и в школе ругали за почерк, а теперь он стал совсем корявым. «Желая по взаимному согласию вступить в брак, – прочитала она тихонько вслух, – просим его зарегистрировать в установленном законом порядке. После регистрации брака желаем – носить общую фамилию мужа или жены или остаться при добрачных фамилиях». Оля посмотрела на меня. Я пожал плечами – а обиделась. «Так тебе, значит, безразлично, какая у меня будет фамилия?» – «Возьми мою, если хочешь». – «Нет уж. Раз так, я останусь с папиной». Я согласился. Потому что очень она любила своего отца, очень много он для нее значил. Я хорошо помню его лицо в ту минуту, когда он узнал, что мы решили пожениться. «Вот оно что... – Семен Васильевич посмотрел на меня, будто впервые увидел. – Ну, что ж... если сами, без родителей решили...» А позднее, когда опустели тарелки с закуской и бутылка, одутловатое, набрякшее лицо Семена Васильевича сделалось свекольного цвета, он вывел меня на лестничную площадку покурить и там сказал трескучим своим голосом, астматически дыша: «Ты пойми, Олька – все для меня». «Да, я понимаю», – ответил я. «Ни черта ты не понимаешь. Но когда-нибудь поймешь. Ладно. Ты вот что скажи: почему орден свой не носишь?» «А у меня его нет», – сказал я. «То есть как – нет? А дочка мне сказала... Э, брат...» Я хотел объяснить, что орденом я награжден, но еще его не вручили, так чаще всего и бывает, ордена приходят позже, так и у Павла Владычина было, и у многих... Но после его «Э, брат...» ничего объяснять не стал. Да и при чем тут? Есть у меня орден, нет – неужели он, фронтовик, не знает, что у каптера порой больше орденов и медалей, потому что с офицерами дружен, чем у кого бы то ни было? Впрочем, может быть, и знал, когда-то: лучших ребят чаще пуля находит, чем ордена... Знал  – но забыл. И он долго еще рассуждал на лестничной площадке об орденах, о всяческих наградах, о том, что ничего от человека не остается в конце концов, а награды остаются, внук или правнук возьмет их в розовенькие пухлые свои ручонки, чтобы поиграться, и вспомнит, память крови заговорит. Я не знал, что такое память крови. Но я знал нашего взводного, у которого никаких наград не было, потому что он любого начальника мог послать. И внуков уже не будет. «Награда, это ж, понимаешь... Значит, недаром жизнь прожил, понимаешь! Ну а самому-то пришлось пострелять? Да что ты в лице меняешься, верю, есть у тебя орден. Но орден-то ордену рознь – вот в чем загвоздка, как говорят. Ладно, чего уж... – махнул рукой Семен Васильевич. – Вы-то что могли?»
...Назначили свадьбу на седьмое мая. Оля сказала, что не хочет всю жизнь маяться. «Нельзя ли на конец апреля?» – «Все занято». – «А на июнь?» – «На июнь еще рано, приходите через месяц». – «Ладно, – махнула рукой Оля. – Маяться так маяться». Купив бутылку вина, мы поехали к Павлу Владычину. Он спал, соседи его разбудили. Прихрамывая, в тельнике и широченных штанах, со всклокоченной гривой, Павел вышел в коридор. Я сказал, что мы подали заявление. Он не поверил спросонья, но Оля подтвердила, и Павел, кивнув нам в сторону своей комнаты, отправился на кухню. Принес сыр и колбасу, банку скумбрии в томате, конфеты. Сели. Я разлил. Яркое мартовское солнце светило в окно и пронизывало бутылку с вином и стаканы. Блестела дверца платяного шкафа. «Тогда уж надо бы... – сказал Павел, но не договорил. Встал, принес четвертый стакан. Наполнил его до краев, сверху положил кусок хлеба. – Давайте, – сказал он. – За вас». Не успели мы выпить, как пришел брат Павла, Гарик, а вслед за ним трое «афганцев» – Толик, Саня и Виктор; Павел служил с ними в ДШБ – десантно-штурмовом батальоне, а я застал лишь Виктора, но вскоре он дембельнулся. «Афганцы» тоже принесли с собой выпивку – и понеслось: «За тех... Зеленые левей взяли, а мы зашкалили и прямо на «духов» головной дозор – полоснули они по нам с Толиком, мы за дувал перевалились и оттуда «эфками»... Давайте, ладно, мужики, девушке тоска все это слушать! За женщин предлагаю стоя!.. Не, я точно слышал, летом выводить будут... А с Васькой Александровым что, не слыхал никто? В Ташкенте был в госпитале – эрэсом ему обе ноги. Выше колен. Ну, за ребят! Не чокаются! Мы как за живых... Коль, значит ты не шутишь, гулять на свадьбе будем в мае? Какие шутки...» – «Хотите погадаю?» – в разгар предложил нам непьющий Гарик. «Хотим!» – обрадовалась Оля. Мы отошли в угол комнаты и сели вокруг сундука, заменяющего журнальный столик. Но едва лишь Гарик достал колоду, Павел, вынырнув из спора, сказал: «Вы имейте в виду: у Гарика шулерские карты. Я вам не советую». Мы послушались, хотя Оля уже настроилась – она любила, когда ей гадают. Гарик на брата не обиделся, потому что вообще не умеет обижаться. Стал показывать фокусы, а Оля тем временем строила на сундуке карточный домик, он получился очень красивый. Но только она отвернулась – домик рухнул. «Я же говорил, – заметил с улыбкой Павел. – Слишком много эти карты врали на своем веку». На кухне Оля все-таки попросила Гарика погадать – и он нагадал, что будем мы жить долго и умрем в один день, как в сказке. И еще многое нагадал, и все было более или менее хорошо. Оля верила.
Потом, как всегда у Павла в Слободе, уходили и приходили, и приносили с собой и приводили, и выяснялись отношения, звенела расстроенная гитара, басил, хрипел магнитофон: «Вот мы и встали в крестах да в нашивках в снежном дыму. Смотрим и видим, что вышла ошибка, ошибка, ошибка, смотрим и видим, что вышла ошибка, и мы – ни к чему!..» Когда кто-то привел с улицы или из соседнего ресторана девочек и вскоре равномерно, словно двуручной пилой бревно пилили, заскрипела за перегородкой раскладушка, мы с Олей вышли и по черной лестнице поднялись на крышу. Видна была в зеленовато-палевых мартовских сумерках вся старая Москва и излучина Москвы-реки. Мы сели на гребень, обнялись. Тепло от ее бедра проникало в меня сквозь материю, бродило во мне, как вино, и пьянило, и не верилось снова, что это я, которого могло – должно бы, по теории вероятности, хоть и мало что в этой теории я понимаю – не быть, это я, по крайней мере раза три-четыре уже ни на что не надеявшийся, я обнимаю ее, любимую свою, невесту. «И часто к вам на мальчишники такие девочки заходят?» – спросила Оля. «Витька». – «Он ужасный... Крикливый. Он шлюх привел? Я думала, Павел твой». – «Нет, Витька. Говорит, пока жив, буду все, что шевелится... за тех, кто там остался навсегда». – «Какой-то бред! А он там был вообще? На самом деле воевал?» – «Конечно. Ранен был. Медалью «За отвагу» награжден. И мечтает туда вернуться». – «Вернуться?» – «Ему кажется, что там была жизнь. А здесь лишь подобие». – «И тебе так кажется?» Я не ответил. «Ты меня пугаешь. Но ты совсем не такой, как этот Виктор. Какой-то он... – она не договорила, загрохотали по железу шаги, и появился Виктор. Нас он не заметил. – Легок на помине – хороший человек»,  – прошептала Оля, прижавшись ко мне. Виктор закурил. Отхаркался. Расстегнул молнию и, шатаясь, стал мочиться с крыши. Я хотел его окрикнуть, но сообразил, что хуже будет, если он обернется. Оля, зажмурившись, ждала. И я ждал...
«Гляди, сынок! – сказал Виктор. – Слышь, сын долбаный, смотри сюда!..» Женщина вскрикнула, и я, стоявший с автоматом на посту, верней, на стреме, против воли обернулся. Двое «дедушек» уже отдыхали, развалясь в тени дувала, трое ждали своей очереди, молча глядя, как Виктор, взяв стоящую на коленях женщину за волосы, заставляет ее делать минет. «Тоже хочется, сын?  – Глаза Виктора были похожи на глаза кобеля при случке. – Вот послужишь с наше, поймешь службу... Давай, сука, не спи, язычком работай!» – Он хлопнул женщину ладонью по затылку – десантники рассмеялись, один из них не выдержал, пристроился сзади, задрав платья. Потом ее положили на живот, потом перевернули на спину – она не сопротивлялась, скорее наоборот, но глядела лишь в небо, точно искала там что-то. «Подмахивает, мужики! Бабы они все бабы. Что это из нее течет?! Молоко... Витек, ты ребенка-то куда дел?» – «Не видел я никакого ребенка, отвали. Будешь еще?..» – «Пора соскакивать отсюда!» До темноты она тащилась за нами, измученная, в рваном тряпье, по барханам и горам. Один из десантников объяснил мне, что в родном кишлаке ей после этого уже не жить и она надеется, что кто-нибудь из нас возьмет ее в жены. «А что, сын, – говорил мне Виктор, автомат и рюкзак которого я тащил. – Не женить ли тебя на ней? Обрезание тебе сделаем. Свадьбу сыграем, напьемся. А после дембеля в Москву ее заберешь. Вот такая жена будет». – «Ей ты понравился, – сказал я.  – С медалью». «Молчать, козел!» – взбеленился Виктор. Но женщина, девочка еще, и в самом деле льнула к Виктору, на привале играла, точно побрякушкой, блестящей его медалью, бормоча что-то и улыбаясь. Виктор еще раз поставил ее на четвереньки, а потом, застегнув штаны, увел куда-то в сторону, в темноту. Выстрел я слышал уже сквозь сон – я не спал до этого двое суток. Все было в первые недели службы как в тумане...