| Заключительная глава |
|
|
|
| 06.11.2009 | |||||||||||||||
Страница 6 из 13 7 Не помню уж, с чего я начал. Кажется, в гостинице «Орлёнок» на Ленинских горах привязался к группе из Скандинавии, которая как-то очень быстро от меня, ещё необстрелянного, робкого, отделалась. Потом ещё привязывался, приставал, приклеивался (не столько по наущению чекиста Андрея, сколько по зову плоти: иностранные шмотки, разные красивые штучки, иностранцы, а особливо иностранки влекли меня, как едва ли не любого вменяемого советского гражданина, сызмальства, ничего не попишешь – кто скажет, что было не так, пусть первый бросит в меня камень)… Но по большому счёту, те походы мои в гостиницы Москвы (однажды даже ездил с группой в город на Неве и проживал в качестве спецкора в «Англетере», в котором чекисты повесили Есенина, о чём я не преминул поведать чужеземцам за бутылкой «Московской» под икорку, они заинтересовались, не зная, правда, кто такой Есенин) теперь, да и тогда представлялись мне бессмыслицей. Удивляло: столько проблем вокруг, а всесильная Контора занимается сущей ерундой, будто им на Лубянке делать нечего. (Своими этими воспоминаниями о работе стукачом я поделился в кабинете председателя КГБ СССР Иваненко, ненадолго пришедшего в 20-х числах августа 1991 года после провала путча на место Крючкова, там ещё Степашин был со сломанной ногой в гипсе, который не без сарказма и горечи заметил, глянув в окно на то место, где посреди одноимённой площади возвышался памятник Ф.Э. Дзержинскому и откуда накануне монумент вознёсся в ночное небо с помощью подъёмного крана, точно огромная сказочная хищная птица, - что вот мы и имеем то, что имеем, не больше и не меньше.) В гостиницы «Россия», «Центральная», «Советская», «Будапешт», «Бухарест», «Варшава», «Москва», «Интурист», «Спутник», «Алтай» я заходил после, а чаще и вместо университетских лекций с корреспондентским удостоверением в кармане и с чёткой, как считал мой куратор Андрей, установкой (на самом деле имея более чем смутное представление о цели своих визитов). Но действовал я, как заправский контрразведчик. Перехватив туристическую группу, собирающуюся на очередную экскурсию, в фойе гостиницы или перед входом, у автобуса, пока ещё не все были в сборе, представившись корреспондентом (на всякий случай я всё время запутывал следы, менял пароли и явки, выступая то от лица «Московского комсомольца», то «Юности», то «Смены», то «Сельской молодёжи», то «Химии и жизни», а то вообще «Советского свиноводства»), достав блокнот с ручкой, я начинал «прощупывать врага» (отрабатывал я исключительно туристов из капстран), бомбардировать вопросами. Например: «Вы первый раз в СССР?» Или: «Что вам у нас больше всего понравилось?.. Где побывали?.. Увиденное и услышанное не заставило вас задуматься о преимуществах социалистического строя?.. Вы Ленина любите? А вы любите!..» Недоуменно переглядываясь, пожимая плечами, молодые шведы, финны, норвежцы, датчане, голландцы, французы отвечали на вопросы, понимал я далеко не всё, так что сам додумывал, дописывал, давая волю буйной фантазии. Иногда, проникшись взаимной симпатией, мы продолжали знакомство – я отправлялся с туристами на экскурсию по Москве, мы совместно осматривали Кремль, Бородинскую панораму, Новодевичий монастырь, поднимались на Останкинскую телебашню… Случалось, они приглашали меня и в гостиничные бары, в том числе валютные, а то и в рестораны на ужин, у меня появились иностранные приятели, друзья и подруги, в том числе близкие, с которыми я потом вёл активную переписку. «Информация прошла, что ты разошёлся вчера в ресторане «Интуриста» не на шутку, русского плясал с грудастой финкой», - посмеивался Андрей, профессионально поигрывая взглядом, то чуть как бы подогревая его, то вновь леденя и заполняя сталью. «Что значит, информация прошла?» - включив простака, удивлялся я. «Да уж имеются свои каналы – в гостиницах-то, тем паче интуристовских». – «Неужто проститутки?» - «Путаны, - поправлял Андрей. - Ты смотри сам валютной проституткой не заделайся. Склонность-то к этому делу, как нам известно, имеется». В устных и письменных отчётах я представлял картину столь радужную, что начальство куратора выказало неудовлетворённость и потребовало перевести мою деятельность в более конкретную и практическую плоскость. Например, под видом того, что работаю над статьёй «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве», я должен был собирать сведения о том, с кем именно и на какую тему общаются в Москве и других городах Союза интуристы, обмениваются адресами (а имена, адреса наших сограждан я должен был каким-то образом выуживать из интуристов и передавать «для дальнейшей проработки» со всеми вытекающими последствиями, – то есть, тем, кого бы я закладывал, за общение с иностранцами грозили бы суровые, пожизненные, как тогда казалось, кары, например, отправка по распределению после института в солнечный Магадан или не менее солнечную Воркуту, невыпуск за границу, а то и (при наличии даже намёка на антисоветчину или валютные махинации) вовсе - лагерь. Понимая, что захожу слишком далеко, поглядывая на фотографию репрессированного органами НКВД в 1937 году деда, я впал в депрессию. Раскусил меня мой шведский друг-гомосексуалист Йенс (недаром они там, в Уппсальском университете углублённо психологию изучают, да и вообще я заметил, что гомосексуалисты, может быть, из-за наличия мужского и женского начал «в одном флаконе», бывают порой как-то более проницательны). И в двухэтажном ресторане гостиницы «Центральная» (потолок с шикарной лепниной там был затянут рыболовной сетью, потому что осыпалась штукатурка) Йенс свёл меня со своей платонической подругой, француженкой Шарлоттой. Она, с детства участвовавшая в лионской самодеятельности, должна была, по мнению Йенса, решить «мои проблемы». И она решила, в общем-то, когда мы с ней поднялись в её номер. «Я буду говорить так, чтобы они не усомнились в твоей преданности и в нашей лояльности, ведь мой прадедушка был коммунаром, на Пер-Лашез похоронен! - заверила Шарлотта. – Расскажу о том, как мы на самом деле любим СССР». Я по-французски не понимал, рано утром материал надо было передавать куратору Андрею, так что оставалось всецело положиться на правнучку коммунаров. Низким хрипатым голосом, то и дело переходя на страстный шёпот с придыханием, постанывая и тихонько повизгивая «под Эммануэль», которая тогда была в моде, она заговорила – но лишь спустя время я узнал, что именно эта бесовская коммунарка-француженка тогда на мой диктофон наговорила. А примерно вот что, перевод приблизительный, оригинал и по сей день, должно быть, хранится в каком-нибудь спецхране закрытого архива. «О, мой милый, любимый мой Советский Союз, ты такой большой, такой огромный, твёрдый, мощный, я хочу, чтобы ты овладел мною, вошёл в меня, вся Франция хочет, чтобы ты поставил её на четвереньки и ввёл свою боеголовку, вошёл весь, до конца, как вошёл в Венгрию в 1956-м, в Чехословакию в 1968-м, как ненасытно пользуешь мулатку-Кубу уже много лет, да всех, всех, ну возьми же меня, я дрожу, я трепещу от страсти, ну скорей же, что ж ты медлишь, я же вся твоя!..» Утром, не без гордости передавая в баре гостиницы «Спутник» на Ленинском проспекте эту магнитофонную запись, помню, я ещё предложил Андрею накатить коньячку за успех нашего предприятия, он напомнил, что находится при исполнении, а я дёрнул добрый стаканчик… Короче, больше куратор мой мне не звонил. Кажется, у него были неприятности. А уж какие они были у меня!.. Ну да бог с ними - дела давно минувших дней. И речь не об этом. 8 Марию рассказ о моих похождениях не позабавил, скорее напротив. Она осведомилась, что на самом деле у меня было с этой француженкой, сказала, что хватит мне валять дурака и пора заняться каким-нибудь достойным делом, реальной журналистикой, которой меня за государственный счёт учат в Московском университете. Например, подготовкой в Олимпиаде-80 – ведь столько всего строится в Москве и других городах Советского Союза! И я Марию, как всегда, послушался – стал писать для отдела спорта журнала «Огонёк» и для газеты «Советская культура» о том, как идёт подготовка к эпохальному событию. Ездил по строящимся и реконструирующимся объектам, в основном спортивным – в Крылатское, в «Олимпийский», в Лужники, на Мичуринский в Олимпийскую деревню, брал интервью, писал очерки, которые публиковались чуть ли не каждую неделю. Писал и о строящихся в Москве гостиницах – в Измайлово, на Ленинском проспекте, с интересом, а порой и с изумлением выслушивая рассказы бывалых людей о гостиницах и гостиничных цепочках за рубежом, например, в Швейцарии, Италии или Штатах. В конце концов, за серию материалов о подготовке к Олимпийским играм в Москве я был удостоен премии Союза журналистов, и это укрепило мой авторитет в деканате родного факультета журналистики, который с благословения незабвенного нашего декана Ясеня Николаевича Засурского направил меня сперва на учёбу в Карлов университет в Прагу, а затем на полугодовую стажировку в Гаванский университет на Кубу. (До того момента, когда шасси самолёта оторвались от взлётно-посадочной полосы Шереметьева, я, мысленно заглядывая в бесцветные глаза куратора Андрея, не верил в то, что произойдёт чудо и меня выпустят.) Был, кстати, выбор – мог поехать и в Болгарию или в Венгрию. Это Мария (с детства очарованная романтикой революционной Кубы, барбудос, Фиделя, влюблённая в глаза, бородку и беретку со звездой Эрнесто Че Гевары) мне настоятельно посоветовала даже не думать и лететь в Гавану. (И всю оставшуюся жизнь я буду благодарен, потому что на Кубе было, может быть, самое счастливое в жизни время, которое уж точно никогда не повторится.) Я писал оттуда Марии. Играя в молодого Хемингуэя в Париже – «празднике, который всегда с тобой», - я заходил в построенную ещё американо-сицилийской мафией гостиницу «Ривьера» на набережной Малекон или в гостиницу «Гавана-либре», бывший «Хилтон», садился за столик в баре и писал очерки, первые рассказы, письма. «Гавана-либре», конечно, производила на нас, советских студентов, завораживающее впечатление – всё, начиная с самой коробки небоскрёба из бетона и стекла, голубого бассейна среди королевских пальм, коктейлей в баре, шикарной мулатки, поющей джаз, и кончая номерами, в которых несколько раз доводилось бывать, однажды даже – в бывшем президентском сьюте с панорамным видом на город и сине-лиловый овал Мексиканского залива. В гостиницах Гаваны я брал интервью и просто имел возможность лицезреть всемирно известных писателей, например, Габриеля Гарсия Маркеса, Хулио Кортасара, гениальнейшего гитариста Пако де Лусия, который сказал мне, что мечтает побывать в России, чемпионов мира по боксу и бейсболу, «Мисс Мира» из Венесуэлы, от вида которой, как только она вышла из лифта в фойе, сразу у всех нас перехватило дыхание, побелели кончики носов, и пошли кругом головы… Бывший «Хилтон» чем-то отдалённо напоминал «Россию». Да и «Ривьера», и другие гаванские гостиницы. Я не мог забыть «Россию» - как первую любовь. Заснеженная, отражающаяся в подёрнутой ледком Москве-реке, она мне снилась жаркими душными январскими ночами, проводимыми в поту под москитной марлей у нас на финке-общежитии в Мирамаре, в лачуге на острове Пинос, в полуразвалившемся, без окон, без дверей и мебели, с протекающей во многих местах крышей и колоссальными, со спаниеля, крысами бывшем американском отеле на Варадеро, где проживали такие мулатки кафекон-лече – ударницы социалистического труда со всей Кубы, что всё остальное никакого значения не имело... Вернувшись, я сразу же примчался к Марии в «Россию» - и рассказывал, рассказывал о Гаване, сафре, крокодилах, роме, мулатках, она слушала, она необыкновенно умела слушать, ей хотелось рассказывать до бесконечности, ничего не скрывая. (Я и по сей день убеждён в том, что лучшего исповедника не сыскать.) Вскоре началась Московская Олимпиада. В качестве журналиста я почти каждый день бывал в гостиницах – на встречах, пресс-конференциях, интервью… Из-за ввода наших войск в Афганистан Олимпиада, как известно, получилась несколько усечённой – делегации основных капстран не приехали. Но всё же это был великий праздник и, глядя на улетающего с закрытия Игр в Лужниках в ночное небо олимпийского Мишку, трудно было вытолкнуть из горла ком и сдержать слёзы. Мария мне сказала, что тоже плакала перед телевизором. И еще сказала, что теперь, после Олимпиады страна наша не сможет жить так, как прежде, она чувствует, что-то должно измениться, притом очень скоро. Никто тогда, конечно, и предположить не мог, что изменится вообще всё. |
|||||||||||||||
| Последнее обновление ( 30.11.2009 ) | |||||||||||||||
| < Пред. |
|---|