| Заключительная глава |
|
|
|
| 06.11.2009 | |||||||||||||||
Страница 2 из 13 Помню, как зачарованно ходили мы с папиным другом по фантастическим холлам, лестницам, коридорам, устеленным ковровым покрытием, так что шагов не было слышно, они утопали во всей этой неведомой, заграничной атмосфере, и хотелось то шептать, то бежать и орать от восторга. И помню, как потрясло меня, что прямо из номера в окно почти до пола можно было глядеть сверху вниз на Красную площадь, на Кремль, до которого рукой подать, который казался игрушечным, сложенным из кубиков. Потом мы сидели в баре, взрослые пили коньяк, курили, я пил какой-то необычайно вкусный сок из высокого стакана, было тепло, вокруг нас за столиками сидели необыкновенно красивые благоухающие женщины и уверенные в себе мужчины, некоторые говорили не по-русски и тоже что-то разноцветное пили, курили иностранные сигареты, смеялись… И сердце стучало, душа моя воспаряла всё выше, и начинала безумствовать мечта, и жизнь казалось бесконечной, бескрайней, прекрасной! И ещё я запомнил светловолосую синеглазую девушку с толстой косой, дежурную по этажу, на котором жил папин друг. Ей не было и двадцати, звали её Марией. Взрослые, соревнуясь между собой, напропалую стали делать ей комплименты, в том числе в стихах, называя Машенькой, качая головами, приговаривая с сожалением «хороша Маша, да не наша». Потом мы долго ещё сидели в номере у папиного друга, они снова пили коньяк, читали друг другу стихи, а мне предлагали есть шоколадные конфеты. Но конфет не хотелось. Я то и дело шастал в холл, «просто так, от нечего делать». Хотя делать очень даже было что: я не мог наглядеться на Марию, прикидываясь, что ношусь сломя голову из одного конца коридора в другой, а иногда и падаю, споткнувшись, и улетаю вдаль, подсвеченную вмонтированными в потолок, как на подводной лодке, светильниками. Дежурная по этажу меня не ругала. Она даже улыбалась иногда, будто изнутри светясь каким-то сказочным светом и всё понимая. Улыбка та Марии первая до сих пор у меня перед глазами. И потом я мечтал о ней. Я вновь и вновь воссоздавал её образ – как в одиночестве, тайно ото всех греша, воссоздают мечту в обличии прекрасной Дамы большинство подростков мира. И неотделима была вожделенная мечта от коридоров, холлов, зеркал, запахов духов, кожаных чемоданов, заморского душистого табака, приглушённого говора, пронизанного пленительно-непонятными иностранными словами, гулкого цоканья женских каблуков и самого имени, которое я повторял на разные лады и которое звучало теперь во мне как-то совсем по-новому, величественно – «Р О С С И Я». 3 Впоследствии, в юности мне не раз доводилось бывать в «России», и всякий раз я входил в неё не без внутреннего трепета, какого-то особого волнения: с отцом, с тренером, с друзьями, с девушкой (герлой или чувихой, как мы тогда, в начале 1970-х выражались). Посидеть, не по-детски, но как солидные взрослые люди, в том числе и иностранцы, в баре за коктейлем, покурить, затягиваясь и пуская благородно-голубоватый дымок кольцами, побеседовать о причинах развала «The Beatles» и новинках группы «The Doors», о нашумевшей в Нью-Йорке выставке Сальвадора Дали, об изменчивости моды, о преимуществах джинсов «Levy Strauss» перед «Wrangler» или «Lee», о различии глубин в подтекстах Хемингуэя, которого так любили «предки», увесившие его портретами свои кухни, служившие для того, чтобы травить антисоветские анекдоты, под гитару вполголоса петь песни Окуджавы, Галича и в полный голос - «Порвали парус» и «Охоту на волков» Высоцкого… Однажды, кстати, Владимира Высоцкого я там увидел – он, в джинсовом костюме, неожиданно маленький, узкоплечий, большеголовый, что-то смешное рассказывал моей Марии, она смеялась, а он всё норовил то обнять её за талию и бёдра, то ущипнуть, то даже, приподнявшись на цыпочках (Мария была девушкой крупной), чмокнуть в щёчку. Происходило это в фойе во время Московского кинофестиваля, о котором много лет спустя будет вспоминать великий польский артист Даниэль Ольбрыхский. Рейс из Варшавы был ночной, на рассвете Ольбрыхский оказался на Красной площади и решил зайти в бар гостиницы «Россия» - один из немногих в тогдашней Москве, где наливали приличный коньяк. - Захожу – и первый, кого вижу, - неприметный такой человек в сером неброском костюме и уже с рюмкой в руке. По всем приметам – сотрудник органов. Мне захотелось его поддеть, показать, что знаю, какого хрена он там ошивается. Ну я и сказал что-то вроде того, что с утра вредно спиртным накачиваться – к вечеру голова будет болеть и плохо работать. Но кагэбэшник не обиделся, заметив дружелюбно, что в Токио уже вечер и можно начинать… Потом подошёл ко мне и так интимно, на ухо проговорил: «Хочешь, я тебя с потрясающим человеком познакомлю?» Я хотел сострить – с моим земляком Феликсом Дзержинским, что ли? Ничуть не смутившись, кагэбэшник указал рукой в угол бара и прошептал, что вон там сидит Высоцкий (тогда я понятия не имел, кто это такой). Ну и познакомил… Высоцкий мне наговорил комплиментов: что видел меня в фильмах Вайды. Я расцвёл. Кагэбэшник сел с нами. Через какое-то время он залез одной рукой под стол, всё там обшарил и, видимо, отключил подслушивающую аппаратуру. Нарушил, так сказать, предписания. Да, и так бывает… С Высоцким мы сразу подружились, по-мужски крепко. Эту историю – моего знакомства с Володей Высоцким – больше всего любит Марина Влади. Стоит нам с ней встретиться, как она всякий раз просит: «Ну расскажи, как ты в «России» с Володей познакомился!» Хотя я уже сто раз рассказывал. Почему Марине так нравится эта история? А потому, что наш добрый гений в гостинице «Россия» (если бы не он и не «Россия», где с утра наливали отменный коньяк, мы, может, с Володей и не подружились бы), когда шептал мне о Высоцком, не забыл прибавить: «Но самое главное – он спит с Мариной Влади!» Высшее одобрение – особенно в глазах органов. Ведь в то время любые отношения с иностранцами, не говоря уж о любовных, властью не одобрялись. А Высоцкий на глазах у всех крутил любовь с первой красавицей Парижа. И ещё многих знаменитостей посчастливилось увидеть во время легендарных кинофестивалей, когда вся Москва, казалось, только и делала, что давилась в очередях за билетами «на просмотры» в главные кинотеатры или толпилась вокруг гостиниц, где жили звёзды французского, итальянского, американского, английского, японского, испанского, шведского кино в надежде лицезреть или даже, если звёзды сойдутся и снизойдут, а судьба будет особенно благосклонна, получить автограф на вечную память. Возле гостиницы «Россия» я видел Алена Делона, режиссёра Бернардо Бертолуччи, писателя Габриеля Гарсия Маркеса, который представлялся полубогом после романа «Сто лет одиночества», Катрин Денёв, Софи Лорен, которая в жизни выглядела даже более сногсшибательно, буквально наизнанку выворачивая основной инстинкт… Но вот ещё какое ощущение я помню. Они жили в «России» - и когда выходили, выносили себя из подъезда, чтобы попозировать фотографам, раздать автографы, сесть в автобус или в машину, игриво подобрав подол и сделав ручкой, порой казались не столько звёздами мировой величины, сколько постояльцами нашего крупнейшего в Европе (если не в мире!) отеля, носящего имя шестой части Земли, давшей миру Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Чайковского, Менделеева, могучей сверхдержавы, победившей в Великой войне, первой покорившей Космос и способной поразить ядерными ракетами кого угодно в любой точке Земного шара. В баре я слышал, как популярный поэт Евгений Евтушенко, объехавший полторы сотни стран, с пафосом читал иностранцам свои стихи и стихотворение Есенина: «Но и тогда, когда по всей планете, пройдёт вражда племён, исчезнет ложь и грусть, я буду воспевать всем существом в поэте, шестую часть земли с названьем кратким – Русь!» Марию я не забывал. Она меня, конечно, не помнила и смеялась, когда однажды я рассказал ей о том давнем параде на Красной площади, после которого впервые зашёл с отцом в «Россию» и увидел её, и потом думал о ней, мечтал о ней, рисуя в мальчишеском воображении картины одну красочнее, смелее и неприличнее другой. Не исключено, что именно в «Россию» (воспоминания мерцают и тонут в тумане), точно юнкера, безусого гусара, вконец осоловевшего от специфических коктейлей типа «Шампань-коблер» (шампанское с дешёвым портвейном), водки «Столичной» и пива «Жигулёвского», привезли меня, ещё невинного, друзья моей старшей сестры Екатерины и уложили с некоей дамой не слишком тяжёлого поведения, кои и тогда в гостиницах водились. Белой ночью после школьного выпускного вечера мы поплыли на речном трамвайчике по Москве-реке. Проплывали мимо «России» - в тот момент, когда её, белоснежную, белой тёплой июньской ночью осветил первый луч солнца, я вдохнул всей грудью и поклялся, что стану знаменитым, что завоюю и переделаю этот мир. И потом читал ещё, помню, нашей комсоргше, которую тоже звали Марией (но обращаясь к той, другой), Александра Блока: О доблестях, о подвигах, о славе, Я забывал на горестной земле, Когда твоё лицо в простой оправе, Передо мной сияло на столе… 4 «Россию» я вспоминал в армии – в схватках с более старослужащими представителями многочисленных народностей, населявших бескрайний Союз ССР (москвичей любили, но не очень, это сейчас принято говорить, что нарадоваться друг на друга не могли азербайджанец с армянином, грузин с осетином и т.д. и т.п. и все скопом обожали русских, москалей, тем паче тех, что жили «недалеко от Красной площади», а на самом деле тогда уже вызревало то, что впоследствии даст урожай настолько обильный, что пожинать его будут, боюсь, и правнуки), на марш-бросках, в нарядах по кухне, в карауле, в самоволке, когда перелезал с однополчанами через забор, которым обнесена была дивизия, и убегал в город, чтобы вдохнуть, вкусить хоть малую толику того, что вкушал на гражданке, в «России»… Однажды, отсидев за «самоход» трое суток на гауптвахте в ленинаканской крепости (где горячим не кормили, нары на день приковывали к стене цепью, чтобы отдыхал узник на ледяном бетонном полу), я вдобавок был определён лично командиром полка (приревновавшим к грудастой хохлушке-медсестре, снимавшей ему на учениях стресс) чистить дивизионный сортир в новогоднюю ночь. Заступил я в наряд в десять вечера 31 декабря. К подъёму, к шести часам утра туалет должен был блестеть, как у кота, по хлёсткому выражению нашего зам. по тылу капитана Лопатина, яйца. Сортир, сооружённый ещё до революции (крепость была возведена в XIX веке русской армией, защищавшей армян от перманентного турецкого геноцида) был по-имперски велик и просторен. Каменные писсуары его простирались на добрые три десятка аршинов, и вдоль боковой стены зияли чёрные дыры (вместо унитазов), забранные, окаймлённые пригорками, холмами и целыми горами - машуками, эльбрусами, араратами здоровых солдатских экскрементов, на моё счастье иль беду (вначале я ещё не разбирал) заледенелых. Я приуныл. Чуть было не дезертировал от отчаяния. Но глаза боятся, руки делают, вспомнил я одну из отцовских присказок и приступил к выполнению приказа комполка-ревнивца. В детали вдаваться не стану – скажу лишь, что очистка Гераклом Авгиевых конюшен в сравнении с очисткой «святая святых» дивизии, как выражался наш безбожный старшина Мацко, обладатель кулака размером «с голову пионера», на одной руке подтягивавшийся на турнике пять раз, показалась мне детским писком на лужайке. Я долбил и долбил «сталактиты» ломом, и выгребал крошево лопатой, вспоминая, как сидел в баре «России», где было так тепло, так чисто, так благоухало французскими духами и американскими сигаретами, и вновь долбил, долбил… И не заметил, как пробило полночь, на всю территорию дивизии через подмёрзшие и не очень качественные репродукторы загремел гимн Советского Союза. |
|||||||||||||||
| Последнее обновление ( 30.11.2009 ) | |||||||||||||||
| < Пред. |
|---|