1                                                                       
 - Леночка Майорова у нас и есть – сама Россия! – рассмеявшись крякающим табаковским смехом, широким, собственнически-купеческим жестом обведя свой подвал, ответил на наш вопрос Олег Павлович Табаков, усталый, но довольный, прощаясь со своими ребятами, после «Прощай, Маугли!» измождёнными, как футболисты, уходящие с поля.
 - Она похожа на «Весну», на Флору Боттичелли! – шепнул мой студенческий шведский друг Йенс Рюдстрём, которого я привёл в подвал на улице Чаплыгина на знаковый спектакль Студии Табакова.
 - Ну да-а, - как кот Матроскин из мультика, лукаво улыбался Олег Палыч. – У него же, у Сандро Боттичелли-то, натурщица была русская, не знали?
 - Не знал, - отвечал швед. – Но и на звезду Голливуда похожа.
   А я не мог оторвать взгляда от Елены – с момента её появления перед зрителями Студии в роли пантеры Багиры. Ах, как же она появлялась на авансцене, точнее, на полу, у ног зрителей, потому что как таковой сцены в подвале не было, - как она появлялась на царственных четвереньках! Сколь завораживающе была её пластика большой неотразимо красивой кошки, которая «сама по себе»! И глубокий бархатный голос! И взгляд огромных глаз, который я безуспешно пытался поймать на протяжении спектакля по гениальной сказке Киплинга! 
   Шведский друг для какой-то газеты задавал вопросы по-английски, Табаков отвечал ему. Я тем временем приблизился к Лене, закончившей что-то обсуждать по прошедшему спектаклю со своим грузным однокурсником Сергеем Газаровым, игравшим медведя Балу.
 - Что вы на меня так смотрите? – с вызывающей улыбкой спросила она, тонкими  длинными пальцами заправляя за уши растрёпанные белые волосы. – Весь спектакль казалось, дырку на мне протрёте. Нравлюсь?
 - Нравитесь… - смутился я, ухмыляясь, пытаясь спасти себя, как утопающего – в её бездонных надрывных шалых синих очах в пол-лица. Даже больше. – Вы понравились нам с моим другом из Стокгольма… - Зачем-то прибег я к шведу (иностранец, да ещё из капстраны, да ещё из порочно-загадочно-модной Швеции тогда в принципе был весомым аргументом).
 - Я слышала про так называемую шведскую семью, - продолжала она шало улыбаться, топя меня в смущении.
 - Можно я вас провожу? – выпалил я без надежны (другой однокурсник Елены Майоровой по ГИТИСу, Вася Мищенко, мой приятель, говорил, что она чуть ли не с самим Никитой Михалковым, да и вообще).
 - Можно, - просто ответила она. – Подождёте, я переоденусь? У вас сигареты есть? Курить хочу – умираю!
   Поймав частника, я отправил шведа в его «Метрополь», а сам остался поджидать Елену в тихом чистопрудном переулке, с гулко, едва ли не навылет колотящимся о рёбра изнутри сердцем. Минут через пятнадцать она вышла из подвала, высокая и потрясающая, в майке, джинсах, туфлях на невысоких каблуках. Мы оказались одного роста.
 - Ух ты, «Marlboro»! – отметила, вытягивая кончиками почти ненатурально длинных пальцев сигарету из пачки. – Шведские?
 - Американские.
 - Вы были в Америке? – осведомилась, прикуривая, как рыбаки малых рыболовецких сейнеров или шофера-дальнобойщики прикуривают «беломорины», как бы обёртывая, прикрывая папиросу большими кистями рук от ветра, хотя ветра не было, был тёплый и прозрачный майский вечер.
 - Нет, не был.
 - Я тоже. А у меня скоро день рождения.
 - Правда?
 - Через несколько дней. Я не знаю, как буду отмечать. И буду ли. Пойдёмте вниз, к реке, - предложила. – Спать не хочется. После «Маугли» я до утра, кажется, из шкуры пантеры не могу вылезти. А вы любите май? Я одновременно и люблю, и не люблю, может быть, потому что родилась в мае. – Говорила она отрывистыми и как бы несвязанными между собой фразами, голос у неё был низкий, глубокий и надтреснутый, с хрипотцой. – У меня горло, ангины с детства, поэтому такой голос, но особенно после спектаклей, - будто оправдывалась она.
 - Почти как у Высоцкого, - отвечал я.
 - Правда? А он недавно у нас был, во втором ряду сидел, небольшой такой. Он тебе нравится? – как бы невзначай заменила она бездушное «вы» на обещающее «ты» – и я, поймав себя на том, что иду по внутренней стороне тротуара, ближе к домам, чтобы казаться повыше, едва удержался (ощущая, что могу и схлопотать), чтобы не обнять её за талию.
 - Как актёр, как поэт, как бард? – с умным видом уточнил я.
 - Песни его у нас из всех окон по всему Сахалину, на всех судах в порту! – ответила она.
 - А ты с Сахалина? – изумился я.
   Мы спускались по безлюдным Покровскому, Яузскому бульварам. Кое-где местные жители прогуливались с собаками.
 - Я кошек люблю. Многие удивлялись на репетициях, а мне несложно было перевоплощаться в кошку Багиру. Я в детстве обожала мультик «Маугли». Помнишь?
 - Замечательно ты в неё перевоплощаешься.
 - В него, по книге Киплинга это самец. Выпить бы, - облизнув губы, сказала она у высотки на Котельнической настолько обыденно, что я её не понял.
 - Вон автомат с газировкой.
 - Да нет, - улыбнулась она, взглянув мне в глаза так, что я остановил первого попавшегося таксиста (напомню, таксисты после закрытия магазинов приторговывали спиртным) и, не торгуясь, купил бутылку армянского коньяка.
   Присев на парапет на набережной, мы сделали по доброму глотку – она не поморщилась и не попросила закусить, как все дамы, но лишь сурово занюхала коньяк взятым у меня коробком спичек – как портовые грузчики, и с наслаждением снова закурила.
 - А ты вообще кто? – спросила, будто впервые меня увидев. – Чем занимаешься?
   Я стал отвечать, пытаясь острить, но чувствуя, что остроты мои московские не воспринимаются никак, и вскоре умолк. Потому что сам себе показался пошл, жалок и мелок – не столько во мраке сталинского исполина, нависающего над нами, сколько рядом с ней, этой непонятной и непредсказуемой девахой с Сахалина с большими руками, ногами, то пронзительным, то отсутствующим взглядом громадных надрывных глаз и хрипло-сиплым нездешним контральто.
   Москва затихала. Был тот час, который бывает поздно вечером в конце мая, на исходе весны, в зачине лета – когда уже не холодно, но и не жарко, когда темнеет, но ещё светло, когда вишни, яблони, каштаны отцвели, но многое ещё цветёт и благоухает, когда что-то в жизни прошло, но кажется, что главное ещё впереди. По Москве-реке плыла старая рваная фетровая шляпа.
 - Интересно, давно он утопился? – глотнув, сказала Лена.
 - Кто?
 - Счастливый обладатель этой шляпы.
 - А почему ты думаешь, что он утопился? И почему - счастливый?
 - Я знаю, - отвечала она. - Что когда-то он был счастлив. Но потом подумал: а не утопиться ли мне?
 - Любишь Чехова?
 - Пошли дальше, - не ответила она.
   По Котельнической набережной мы дошли до Большого Краснохолмского моста, перешли на другую сторону Москвы-реки.
 - А давай поплывём! – воскликнула Елена, увидев причаливший речной трамвайчик с тусклыми бортовыми огнями.
   Судно оказалось не пассажирским, а каким-то ремонтно-грузовым, но Елена попросилась – нас пустили. Мы оказались единственными пассажирами. Я предполагал романтическую прогулку по Москве-реке (тем более, что коньяк ещё оставался) с объятиями, поцелуями, с осмотром достопримечательностей города-героя с воды – крупнейшей в Европе гостиницы «Россия», Кремля, Парка Горького, Лужников, Ленинских гор, Новодевичьего монастыря… Но, отдав концы, пройдя под Новоспасским мостом, тарахтящее судёнышко направилось к югу, где достопримечательностей не было. Напротив. Чем больше мы удалялись от центра, тем пейзажи на левом и правом берегах  становились всё непригляднее: возвышались в белёсом небе подъёмные краны, тянулись бесконечные склады, виднелись какие-то бобины, лебёдки, ящики, огромные ржавые бочки, свалки, сараи… Но Елене, как ни странно, это всё больше радовало глаз – глаза её оживали.
 - Прямо как у нас в Южно-Сахалинске! Я вон там работала! – указала она пальцем на какой-то завод с трубами вдалеке.
 - Работала кем? – не понял я.
 - Изолировщиком труб, - ответила она.
 - В каком смысле?
 - Когда в первый год в институт не поступила, пошла учиться в строительное ПТУ, чтобы зацепиться в Москве. Три дня теории, три дня практики. С восьми утра до пяти вечера обматывали трубы стекловатой, металлической сеткой, а сверху бетоном. Необыкновенно вкусным самый обыкновенный обед казался – первое, второе, компот из сухофруктов. Я получила диплом изолировщицы! – с гордостью и вызовом провозгласила она. – Но руки примерзали… Не хочу об этом говорить… Так хорошо – почти «Белые ночи» Достоевского, правда?
 - Почти, - согласился я, озираясь по сторонам.
   Ссадили нас за Южным портом и Нагатинской поймой, возле Коломенского, сказав, что идут в док и вообще пора спать.
   Мы прошли вдоль реки, поднялись по откосу и присели на мою расстеленную куртку на траву под реставрируемыми руинами стен Коломенского. Промышленный, будто бы даже с акцентом не столь давней бомбардировки или артобстрела пейзаж – до горизонта, сколько глаз хватало – отсюда казался ещё более безысходным. Но Елена была оживлена и расстроилась разве что из-за того, что в бутылке осталось немного.
 - Мы на экскурсии здесь были с курсом, - сказала она. – Олег Палыч нам много экскурсий устраивал: в Суздаль, Псков ездили, в Ленинград несколько раз…
 - В Питер, - поправил я.
 - В Ленинград, - повторила она. – Знаешь, когда в 20-х – 30-х годах пошло массовое уничтожение старины, всё сжигали и рубили, историк архитектуры Барановский, первый директор музея здесь, в Коломенском, свозил сюда со всей России всё ценное и сохранял. А когда собрались взорвать храм Василия Блаженного на Красной площади, он написал в письме правительству и лично Сталину, что покончит с собой. Не взорвали. А такой человек мог бы покончить, я думаю. А ты бы мог? – внезапно спросила, наведя на меня взгляд, от которого клубок сигаретного дыма стал комом в горле.
 - Не задумывался, - пожал я плечами.
 - Я недавно у Жана-Поля Сартра, мы его сдавать будем послезавтра по зарубежке, вычитала, что отличие человека от животного состоит в том, что человек может покончить жизнь самоубийством.
 - Спорный вопрос, - сказал я. – Киты в Австралии, например, на берег выбрасываются.
 - Правда? – чему-то своему обрадовалась Елена. И без перехода продолжила: – Сюда, в Коломенское, с Куликова поля вернулся с победой Дмитрий Донской, встречали хлебом-солью. Здесь князь Василий III молился о рождении сына, будущего Ивана Грозного, и в честь рождения был заложен храм Вознесения… А ты хотел бы сына? - Она умела неожиданным и будто с подтекстом, на что-то намекающим вопросом загнать в тупик. – А ещё Коломенское называют «русским Вифлеемом», так как здесь якобы Пётр I и родился. Скорей всего, легенда. Но доподлинно известно, что он останавливался здесь после Полтавской битвы и в память об этом оставил четыре пушки. И вот здесь, на Москве-реке устраивал самые большие в мире маневры, которые очевидец назвал «военным балетом». Народу собралось тысячи, вот здесь, на этом самом месте, как мы с тобой, сидели и смотрели, представляешь?
   Опустилась и снова взлетела чайка и медленно плавно полетела над тёмной водой, но отчётливо видимая на фоне бледно-бирюзового с матово-серебристым оттенком неба.
 - Знаешь, что я из детства запомнила?
 - Не знаю.
 - У портовых складов мы играли в казаков-разбойников, мне было лет семь или восемь. А взрослые парни сидели на ящиках, пили, хохотали, матерились. Бросали чайкам остатки закуси. И вдруг кто-то схватил подошедшую совсем близко, самую доверчивую чайку. И позвали нас смотреть. И окунули чайку в ведро с отработанной соляркой или керосином, она стала грязная, коричневая. И всё глазом поводила. Будто на меня смотрела. И они подожгли её и отпустили. И она полетела. Был конец весны, как теперь, у нас ночи об эту пору прозрачные. И она летела над баржами, сейнерами, лодками, над водой - горящая. И кричала. Парни хохотали. Уссывались. Даже хлопали. Она кричала человеческим голосом.